Читать онлайн книгу "Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада"

Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада
Мерилин Мэнсон

Нил Штраус


Music Legends & Idols
Автобиография самой противоречивой знаменитости Америки, Мэрилина Мэнсона. Уже в первое десятилетие своей карьеры рок-идол Мэрилин Мэнсон пережил больше, чем большинство людей (или хотели бы) за всю жизнь. В своих шокирующих и откровенных мемуарах он рассказывает о своей метаморфозе из испуганного христианского школьника в самую страшную и почитаемую суперзвезду. Книга проиллюстрирована десятками эксклюзивных фотографий.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет.








Мэрилин Мэнсон, Нил Штраус

Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада


Чтобы защитить невиновных, многие имена и характерные черты личностей в этой книге были изменены. Некоторые действующие лица – собирательные образы.



Посвящается Барб и Хью Уорнерам. Да прости их, Господи, за то, что принесли меня в этот мир.


MARILYN MANSON AND NEIL STRAUSS

THE LONG HARD ROAD OUT OF HELL



First published in United States of America in 1998 by HarperCollins Publishers LLC



Печатается с разрешения издательства Dey Street Books, an imprint of HarperCollins Publishers и литературного агентства Andrew Nurnberg



© 1998 by Marilyn Manson and Neil Strauss

© 1998 by HarperCollins

© ООО «Издательство АСТ», 2019



Но однажды,

в пору более сильную, нежели эта трухлявая, сомневающаяся в себе современность, он-таки придет, человек-искупитель, человек великой любви и презрения, зиждительный дух, чья насущная сила вечно гонит его из всякой посторонности и потусторонности, чье одиночество превратно толкуется людьми, словно оно было бы бегством от действительности – тогда как оно есть лишь погружение, захоронение, запропащение в действительность, дабы, выйдя снова на свет, он принес бы с собой искупление этой действительности: искупление проклятия, наложенного на нее прежним идеалом. Этот человек будущего, который избавит нас как от прежнего идеала, так и от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к Ничто, от нигилизма, этот бой полуденного часа и великого решения, наново освобождающий волю, возвращающий земле ее цель, а человеку его надежду, этот антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто – он-таки придет однажды…

    –?Фридрих Ницше, «К генеалогии морали»







Предисловие




На улице лило как из ржавого ведра. И аки из яйца вылупившийся отпрыск всего человечества выскочил Мэрилин Мэнсон. Сразу стало ясно: он уже выглядит и звучит – от Элвиса не отличить.

    Дэвид Линч – Новый Орлеан, 2:50 ночи




Часть первая: когда я был червем





1. Человек, которого боишься


Среди всех вещей, которые можно созерцать под сводом небес, ничто так не пробуждает дух человеческий, не очаровывает чувства и не страшит более, что вызывает больше ужаса и восхищения, чем чудовища, уродства и чудеса, в коих зрим мы творения природы извращёнными, изувеченными и усечёнными.

    –?Пьер Боэтю, «Истории чудес», 1561




КРУГ ПЕРВЫЙ – ЛИМБ

Ад, думал я в детстве, – это дедушкин погреб. Воняло оттуда, как из общественного туалета, да и грязь такая же…бетонный пол усеян бесчисленными пустыми пивными банками, и всё, что там лежало, затянуто плёнкой грязи, которая не смывалась, наверное, с тех пор, когда мой отец сам был ребёнком. Попасть в погреб можно было только по шаткой деревянной лестнице, прикреплённой к грубой каменной стене, так что никто туда и не мог спуститься, кроме деда. Там был его мир.

На стене висела выцветшая красная клизма, и никто её не снимал – знак того, что Джек Ангус Уорнер полагал, и совершенно напрасно, что его внуки не посмеют нарушить границы подвала. По правую руку стоял побитый белый шкаф для лекарств. Внутри – десятки старых коробок с обычными, заказанными по почте презервативами, которые почти уже рассыпались, ржавый ящик с женским дезодорантом, упаковка напальчников, которые врачи надевают для осмотра прямой кишки, и кукла Монах Тук, у которого член вставал, когда на голову нажимаешь. За лестницей висела полка с примерно десятью банками от краски, в каждой из которых, как я позднее обнаружу, лежали по двадцать рулончиков 16-миллиметровой плёнки с порнофильмами. Венчало всё это маленькое квадратное окошко, похожее на витраж, но витраж этот на самом деле древней грязью нарисован. Глядеть из этого окошка – как из адской темноты.

Из всего, что лежало в подвале, более всего интересовал меня верстак. Старый, грубо сработанный, как будто столетия назад его сделали. Покрывал его кусок оранжевого ковра, чей ворс напоминал волосы Тряпичной Энни, но, правда, уже сильно запачканные инструментами, которые на него много лет клали. У верстака был какой-то странно вмонтированный ящик, всегда запертый. На стропилах над ним висело дешёвое ростовое зеркало, такое в деревянной раме, которое обычно на дверь ставят. Но оно было приделано к потолку – не знаю уж, зачем, могу только догадываться. И вот именно там мы с кузеном Чэдом начали ежедневные и всё более дерзкие вторжения в тайную жизнь моего деда.

Я был тогда тощим веснушчатым тринадцатилетним, с причёской, благодаря ножницам моей матери, под «горшок»; Чэд был тогда тощим веснушчатым двенадцатилетним с торчащими вперёд зубами. Желали мы только одного: стать, когда вырастем, детективами, шпионами или частными следователями. И именно в попытке развить необходимые воровские навыки пришли мы к этому беззаконию.

Поначалу мы хотели лишь незаметно спуститься в подвал шпионить за дедом украдкой. Но как только мы обнаружили, что там хранится, мотивы наши изменились. Нашими вылазками в подвал после школы двигало и желание найти порнографию, чтоб подрочить, и болезненная зачарованность дедом нашим.

Чуть не каждый день мы обнаруживали нечто страннейшее. Росту во мне тогда было не очень много, но если я аккуратно вставал на деревянный дедовский стул, то доставал до пространства между зеркалом и потолком. Оттуда я достал пачку чёрно-белых зоофильских фото.

Это не картинки, вырезанные из журналов, но индивидуально пронумерованные фотокарточки, как будто заказывались по некому каталогу с доставкой товаров по почте. На этих фотографиях, сделанных примерно в начале 70-х, женщины садились на гигантские конские члены и сосали члены хряков – последние выглядели как мягкие мясные штопоры. Я до того видал и Playboy, и Penthouse, но эти фотографии показались чем-то совсем из другой области. Дело не в том, что они были непристойными. Они отдавали сюрреализмом, ведь эти женщины, пока сосали и трахались с животными, сияли совершенно невиннейшими, детскими улыбками.

Ещё там, за зеркалом, обнаружились фетишистские журналы вроде Watersports и Black Beauty. Мы, вместо того чтоб спереть целый журнал, аккуратно вырезали определённые странички. Потом мы складывали их в крошечные квадратики и засовывали их под крупные белые камни, что отмечали усыпанные галькой подъезд к бабушкиному дому. Годы спустя мы заглянули под камни – картинки всё ещё были там, правда, уже сморщенные, полусгнившие, в червях и улитках.

Однажды осенним днём мы с Чэдом сидели в столовой моей бабушки. В школе в тот день вообще ничего не произошло интересного, и мы решили выяснить, что там в ящике верстака. Моя бабушка Беатрис, вечно одержимая тем, чтоб закормить свой выводок, заставляла нас есть мясной рулет и десерт Jell-O, состоявший по большей части из воды. Бабушка сама – из богатой семьи и денег в банке у неё было немерено, но она была такой жадной, что растягивала упаковочку Jell-O на месяцы. Носила она чулки длиной до колен, скатанные до лодыжек, и нелепые седые парики явно не по размеру. Мне часто говорили, что я на неё похож, поскольку мы оба худые и узколицые.

В кухне ничего не менялось, пока я там ел её несъедобную еду. Над столом висел желтеющий портрет Папы Римского в дешёвой медной рамке. Рядом на стене – внушительное семейное древо, прослеживающее семью Уорнеров до Польши и Германии, где они звались Ванамакеры. Венчало всё это большое полое деревянное распятие с золотым Иисусом, увядшим пальмовым листом, обёрнутым вокруг, и сдвигаемой верхушкой, в которой стоял фиал со святой водой.

Под кухонным столом располагалась решётка вентиляции, которая выходила как раз в подвал, к верстаку, так что мы слышали, как дед там кашляет и что-то долбит. Он всегда с собой носил портативную бытовую рацию, но сам в неё не говорил никогда, только слушал. Дело в том, что когда я ещё был маленьким, деда прооперировали по причине рака горла, так что я не могу вспомнить, слышал ли я когда-нибудь его нормальный голос, а не хрипы, которые он издавал из-за трахеотомии.








Мы сидели за столом до тех пор, пока не услышали, что дед уходит. Отодвинули мясной рулет, вылили Jell-O в вентиляцию и направились в подвал. Вдогонку бабка кричала нам «Чэд! Брайан! А ну вычистить тарелки!», но безуспешно совершенно. Нам повезло, что сегодня она только поорала. Обычно, если она замечала, что мы таскаем еду, возражаем ей или придуриваемся, нас ставили на колени на щётку метлы в кухне. Причём простоять надо было от 15 минут до часу, из-за чего на коленях не проходили ранки.






Мы с Чэдом работали быстро и бесшумно. Мы знали, что делать. Подняв с пола ржавую отвёртку, мы ею, как фомкой, взломали ящик и заглянули внутрь. Первое, что увидели – целлофан, прям тонна целая, и в него явно что-то замотано. Что именно – непонятно. Чэд поглубже засадил отвёртку, ящик отодвинулся, и мы увидели волосы и кружева. Он сильнее надавил на отвёртку, а я потянул, и, наконец, ящик выдвинулся.






Там мы обнаружили бюстье, лифчики, нижние юбочки, трусики, да ещё и несколько спутанных женских париков из жёстких разноцветных волос. Мы начали было разворачивать целлофан, но, увидев, что он скрывал, бросили всё на пол. До такого ни один из нас даже дотрагиваться не хотел: это была коллекция искусственных членов с присосками. Может, я испугался потому, что был юн, а члены эти казались гигантскими. К тому же – покрыты засохшей тёмно-оранжевой слизью – ну как корочка, которая обрастает вокруг индейки в духовке. Потом мы догадались, что это просто старый вазелин.






Я сказал Чэду завернуть дилдо эти обратно в целлофан и положить в ящик. Хватит нам открытий на сегодня. Но как только мы попытались задвинуть ящик, ручка двери подвала повернулась. Мы с Чэдом застыли на мгновение, потом он схватил меня за руку и нырнул под фанерный стол, на котором стояла дедова модель железной дороги. Очень вовремя: шаги как раз на нижних ступенях. Мы лежали на полу, усыпанном всякой фигнёй для игрушечной железной дороги, в основном – сосновыми иголками и искусственным снегом, и всё это у меня ассоциировалось с припудренными пончиками, втоптанными в грязь. Иголки кололи нам локти, воняло тошнотворно, и мы дышали тяжко. Но дед, похоже, не заметил, что ящик наполовину выдвинут. Мы слышали, как он шаркает по подвалу, хрипя сквозь дырку в горле. Щёлкнул выключатель, игрушечный поезд покатился по длинному маршруту. Прям перед нами возникли лакированные ботинки деда. Выше колен мы не видели, но поняли, что он сидит. Постепенно его ступни начали елозить по полу, как будто его на стуле раскачивали, а хрип его стал громче поезда. Не могу придумать другого способа описать звук его бесполезной гортани. Лучшая аналогия – старая заброшенная газонокосилка, отчаянно пытающаяся снова начать работать. Когда такое доносится из человеческого тела – это ужас-ужас.






Через десять минут полнейшего дискомфорта с верха лестницы послышался голос: «Иудейский священник на пони!» Это бабушка, которая, похоже, кричала уже какое-то время. Поезд встал, ступни остановились. «Джек, ты чего там делаешь?»

Дед в раздражении что-то прохрипел ей в ответ. «Джек, ты бы не съездил в Heinie’s? У нас снова кукуруза закончилась».

Дед снова огрызнулся, ещё более раздражённо. Секунду он не двигался, будто раздумывая, помочь ей или нет. Затем он медленно поднялся. Пронесло нас на сей раз.








Рис. 984 – Поперечный участок трахеи, образующий бифуркацию.



Постаравшись спрятать в ящике всё, что мы разорили, мы с Чэдом пошли под навес, где лежали наши игрушки. Игрушки в данном случае – это пара пистолетов с металлическими шариками, а дом этот, помимо возможности шпионить за дедом, предоставлял ещё два развлечения: ближайший лес, где мы любили стрелять по живности, и девочки с района, с которыми мы пытались заняться сексом, но давать они нам стали гораздо, гораздо позже.

Иногда мы отправлялись в городской парк – пострелять в детвору, гоняющую в футбол. У Чэда до сих пор шарик под кожей груди – просто когда мы не могли найти мишень, то стреляли друг в друга. На сей раз мы не стали отдаляться от дома – решили посбивать птичек с веток. Страшное дело, конечно, но мы бы маленькие и нам на это было наплевать. В тот день я жаждал крови, и, к несчастью, на пути нам попался белый кролик. Меня охватило неизмеримое желание выстрелить в него. Потом пошёл посмотреть, что с ним стало. Он ещё не умер, из глаза сочилась кровь, пропитывая белую шёрстку. Он смиренно открывал-закрывал ротик, вдыхая воздух в последней отчаянной попытке выжить. Впервые в жизни я расстроился из-за убитого мною зверька. И я прекратил его страдания большим плоским камнем, который с хрустом превратил его в месиво. Я очень близко подошёл к ещё более жестокому уроку убийства животных.

Мы побежали к дому, у которого мои родители ожидали в кадиллаке Coupe de Ville – отрада и гордость моего отца с тех пор, как он устроился менеджером магазина ковров. В дом за мною он не заходил почти никогда, кроме тех случаев, когда это было ну прям совсем необходимо. Он и с родителями своими редко когда разговаривал. Обычно просто ждал у дома, как будто боялся снова пережить что-то, что происходило в этом доме в его детстве.






Наш дом на две семьи, в нескольких минутах езды всего лишь, вызывал клаустрофобию никак не меньшую, чем жильё дедушки и бабушки Уорнеров. Моя мать когда вышла замуж, то вместо того, чтоб покинуть родительский дом, перевезла своих родителей в Кентон, штат Огайо. Так что они, семья Уайеров (моя мать – урождённая Барб Уайер (имя матери Мэнсона Barb Wyer звучит почти как barbed wire – колючая проволока, – прим. пер.)) жили прям в соседнем доме. Добродетельные люди из сельской местности (отец называл их деревенщиной) в Западной Вирджинии, он – механик, она – растолстевшая домохозяйка на таблетках, которую родители запирали в шкафу.

Чэд заболел, поэтому примерно неделю меня не возили в дом родителей отца. Хотя я чувствовал отвращение, но любопытство моё по поводу дедова порока ещё не было удовлетворено. Чтобы убить время до возобновления расследования я играл во дворе с собакой Алюшей, единственным моим другом, не считая Чэда. Алюша – аляскинский маламут размером с волка и яркой отличительной чертой: глаза у неё были разного цвета, зелёный и синий. Игры дома, правда, сопровождала своя паранойя – с тех пор как сосед Марк вернулся домой на каникулы Дня благодарения из военного училища.

Давным-давно Марк был эдаким толстеньким мальчиком с грязными под горшок стриженными волосами. Но я смотрел на него снизу вверх, потому что он на три года старше и гораздо более буйный. Я тогда частенько видел, как он на своём участке бросает камни в свою немецкую овчарку или засовывает палочки ей в попу. В возрасте восьми-девяти лет я с ним подружился – по большей части из-за того, что у них в доме было кабельное телевидение, а мне нравился «Флиппер». Комната с телевизором располагалась в подвале, и там же – кухонный лифт, на котором сверху спускали грязное бельё. Когда «Флиппер» заканчивался, Марк выдумывал всякие игры вроде «Тюрьмы», суть которой заключалась в том, что мы втискивались в этот кухонный лифт и делали вид, что сидим в тюремной камере. Причём тюрьма эта оказалась совершенно необычной: охранники там такие лютые служили, что не разрешали заключённым иметь при себе ничего вообще, даже одежду. И вот когда засели в этом лифте, притиснувшись друг к другу, Марк гладил моё тело и попытался сжимать и ласкать мой член. Несколько раз такое происходило, я не выдержал и рассказал маме. Она сразу же пошла к его родителям, и те, хоть и заклеймили меня лжецом, отправили Марка в военную школу. С тех пор наши семьи стали злейшими врагами, а я всегда чувствовал, что Марк винит меня в том, что я возвёл на него напраслину, из-за которой его отослали из дому. С момента возвращения домой он мне ни слова не сказал. Просто зло пялился на меня из окна или из-за забора, и я жил в постоянном страхе, что он изобретёт какую-то месть, отыграется на мне, моих родителях или нашей собаке.

Так что вернуться к бабушке с дедушкой на следующей неделе – это принесло некоторое облегчение. Мы с Чэдом снова стали играть в детективов, и теперь мы твёрдо решили разгадать загадку деда – раз и навсегда. Осилив полтарелки бабушкиной готовки, мы принесли извинения и направились в подвал. С верхних ступенек мы услышали жужжание поездов. Ясно: он – там.

Затаив дыхание, мы вглядывались в помещение. Дед сидел к нам спиной, мы видели его вечную сине-серую фланелевую рубашку, вытянутую шею с жёлто-коричневым обручем и пропитанную потом майку. Белая эластичная лента – тоже уже почерневшая – удерживала металлический катетер над его адамовым яблоком.








Джек Уорнер



По нашим телам пошла медленная, но мощная волна страха. Вот оно. Мы поползли по скрипучей лестнице как можно аккуратнее, надеясь, что поезда заглушат наш шум. Достигнув пола, мы развернулись и спрятались в затхлой нише за лестницей, стараясь не плеваться и не орать, когда паутина липла к нашим лицам.

Из укрытия мы могли видеть макет железной дороги: два пути, по обоим несутся поезда, позвякивая на кое-как состыкованных рельсах и издавая ядовитый электрический запашок – как будто горящего металла. Дед сидел у чёрного трансформатора, управляющего движением поездов. Тыльная сторона шеи неизменно мне напоминала крайнюю плоть. Морщинистая, дублёная кожа, как у ящерицы, только красная. Вообще кожа его была серо-белой, как птичий помёт, кроме носа, раскрасневшегося и сильно испортившегося за годы пьянства. Его руки за годы работы стали грубыми, мозолистыми, а ногти – тёмными и хрупкими, как крылышки жука.

Дед никакого внимания не обращал на несущиеся вокруг него поезда. Он сидел со спущенными до колен штанами, на ногах лежал журнал, он хрипел быстро дёргал правой рукой в паху, и в то же время левой вытирал мокроту с горла тем же самым желтоватым носовым платком. Мы, конечно, поняли, чем он там занимается, и хотели тут же убежать. Но мы сами себя загнали в ловушку под лестницу и слишком уж боялись выйти.

Внезапно хрипение прекратилось, дед крутанулся на стуле и поглядел на лестницу. У нас душа в пятки ушла. Он встал – штаны упали – а мы изо всех сил прижались к заплесневевшей стене, и теперь уже не могли видеть, что он там делает. Моё сердце стукнулось о грудную клетку так, как будто бутылка разбилась, и я так остолбенел, что даже кричать не мог. В голове моей пронеслись тысячи разных извращений, которые дед с нами сейчас сотворит, хотя я замертво бы упал, если б он просто ко мне прикоснулся.

Снова начались хрипы, движения, шарканье по полу. Мы выдохнули. Уже можно было выглянуть из-за лестницы. На самом деле совершенно не хотелось этого делать. Но – надо.

Спустя несколько мучительно долгих минут из горла деда вырвался ужасный звук – так звучит работающий автомобильный двигатель, если повернуть ключ зажигания. Я отвернулся, но слишком поздно, ибо уже представил себе, как из его жёлтого сморщенного члена вылезает белый гной, – прям как внутренности раздавленного таракана. Когда я выглянул второй раз, он уже тем же самым своим носовым платком подтирал что наделал. Мы дождались, пока он уйдёт, тоже вылезли наверх и поклялись больше ногой в этот подвал не ступать. Может, дед и понял, что мы туда заходили, или же заметил, что ящик верстака сломан, но нам он ничего не сказал.






Алюша



Когда родители везли меня домой, я им всё рассказал. Мне показалось, что мама поверила почти во всю эту историю, если не вообще всей, а отец вроде как это всё уже знал, поскольку в том доме вырос. Папа не вымолвил ни слова, а мама рассказала, что много лет назад, когда дед ещё работал водителем грузовика, он попал в аварию, и в больнице врачи обнаружили под его одеждой – женскую. Получился семейный скандал, решили никому ничего не говорить, нас заставили поклясться. Они всё это отрицают – до сих пор. Чэд, наверное, своей матери рассказал, что видел, потому что ему потом со мной несколько лет не разрешали общаться. Мы въехали в наш двор, и я тут же побежал за дом играть с Алюшей. Она лежала у забора, содрогаясь в конвульсиях от рвоты. К тому моменту, как приехал ветеринар, Алюша уже умерла, а я рыдал горькими слезами. Ветеринар сказал, что её отравили. У меня возникло странное чувство, что отравителя я знаю.




2. Тем, кто любит рок: мы вам подвесим


<Брайан Уорнер> был обычным. Всегда тощий, как шнурок. Я приходил к нему домой, мы слушали пластинки групп типа Queensryche, Iron Maiden, очень много Judas Priest. Я гораздо больше от всего этого фанател, чем он… Мне казалось, что у него тогда с <музыкой> вообще ничего особенного не происходило, как, наверное, и сейчас. Наверное, ему просто повезло.

    –?Нил Рабл, Школа Христианского Наследия, выпуск 1987

Мы с Брайаном Уорнером учились в одном классе в Христианской школе в Кентоне, Огайо. Мы оба отрицали религиозное давление, которое в нашем образовании было довольно сильно. Он, конечно, изображает себя сатанистом. Я отвергла вообще всю эту идею, и бога, и дьявола, сперва будучи агностиком, а недавно став ведьмой.

    –?Келси Восс, Школа Христианского Наследия, выпуск 1987

Мне бы хотелось спросить <Мэрилина Мэнсона>: «Неужели ты дошёл до такой жизни из-за моего влияния?» Я всё думаю: «Ох, ну, может, надо было мне что-то сделать по-другому?»

    –?Кэролин Коул, бывший директор Школы Христианского Наследия

Джерри, мне иногда кажется, что вот-вот наступит Армагеддон.

    –?Рональд Рейган, из разговора с преподобным Джерри Фолуэллом.




Конец света в назначенный час не настал.








На пятничных занятиях в Школе Христианского Наследия мне так промыли мозги, что я верил: все знаки грядущего конца света уже здесь.

«И вы узнаете, что зверь вышел из-под земли, по скрежету его зубовному повсеместно – стращала мисс Прайс самым своим суровым, зловещим голосом рядам сжавшихся шестиклашек. – И все и каждый, как дети, так и родители, будут страдать. Тем, кто не получат метку его, номер имени его, головы отсекут пред родными их и соседями».

На этом месте мисс Прайс делала паузу и доставала из кипы картинок с апокалипсисом увеличенную копию штрихкода, цифры на котором переделаны на 666. Вот так мы и поняли, что апокалипсис не за горами: штрихкод – это же метка зверя, о которой говорится в Откровении, так нас учили. А сканеры, читающие их в супермаркетах, будут контролировать человеческие мозги. Скоро, предупреждали они, штрихкод этот сатанинский заменит деньги, и всем, чтобы купить что-нибудь, придётся нанести его себе на руки.

«И если вы всё-таки отречётесь от Христа, – продолжала обыкновенно мисс Прайс, – и нанесёте это тату на руку или на лоб, то вас не лишат жизни. Но вы потеряете вечную, – тут она демонстрировала карточку с изображением Иисуса, спускающегося с небес, – жизнь».

На других занятиях она демонстрировала карточку с вырезанной из газеты статьёй, детально описывающей недавнее покушение Джона Хинкли-младшего на Рональда Уилсона Рейгана. Она поднимала её и зачитывала стих из Откровения: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Тот факт, что в именах и фамилии Рейгана по шесть букв, служил ещё одним знаком того, что пробил наш последний час, что Антихрист уже пришёл на Землю, и мы должны готовиться к явлению Христа, который заберёт нас на небо. Наши учителя преподносили всё это не как некое мнение, открытое для интерпретации, а как непреложный факт, изложенный в самой Библии. Они не нуждались в доказательствах, они – верили. И это прям наполняло их радостью, ожидание апокалипсиса, потому что они-то точно спасутся – да, умрут, но попадут в рай и будут избавлены от страданий.

Именно тогда у меня начались кошмары, кошмары, продолжающиеся по сей день. Меня основательно кошмарила мысль про конец света и Антихриста. Я стал одержим ею: смотрел фильмы типа «Изгоняющий дьявола» и «Омен», читал книги предсказаний – «Центурии» Нострадамуса, «1984» Джорджа Оруэлла и превращённый в книгу фильм «Как тать ночью», в котором очень наглядно показывалось, как срубают головы тем, кто себе на лбу не вытатуировал три шестёрки. Прибавить сюда еженедельные разглагольствования в Христианской школе – и апокалипсис выглядит совершенно реальным, осязаемым и таким близким, что меня беспрестанно преследовали мысли: а что, если я как-то случайно прознаю, кто этот Антихрист? Рискну ли я своей жизнью, чтобы спасти чужие? А что, если у меня уже есть знак зверя – допустим, на коже головы или на жопе, то есть, где мне не видно? А что, если Антихрист – это я и есть? И вот такие страхи и тяжёлые мысли переполняли меня в тот период, когда меня перекручивало и безо всякой Христианской школы, потому что у меня проходил период полового созревания.



КРУГ ВТОРОЙ – СЛАДОСТРАСТНИКИ

Явное тому доказательство: несмотря на устрашающие уроки мисс Прайс, на которых она подробно рассказывала о приближающемся Судном дне, я в ней находил нечто сексуальное. Глядя на неё, созерцающую класс с прищуром сиамского кота, со сжатыми губами, идеально уложенными волосами, в шёлковой блузке, скрывающей совершенно ебабельное тело, с жоповертящей походкой, я понимал, что за христианским фасадом есть что-то человеческое, что рвётся наружу. Я ненавидел её за кошмары отрочества, но, думаю, также и за поллюцию во сне.

Я принадлежал к Епископальной церкви, которая представляет собою эдакий диетический вариант католицизма (та же великая догма, но правил меньше), а школа была безденоминационная. Но мисс Прайс этот факт не останавливал. Иногда перед тем, как начать читать Библию, она спрашивала: «Есть ли в классе католики?» Никто не отзывался, и она начинала бранить католиков и епископалианцев, потому что мы-де неправильно толкуем Библию и поклоняемся фальшивым идолам, потому что молимся Папе и Деве Марии. Я сидел там тихий, возмущённый, думая, кого же винить – её или моих родителей за то, что растили меня прихожанином Епископальной церкви.

Дальнейшее личное унижение происходило на пятничных собраниях, где приглашённые выступающие рассказывали, как они занимались проституцией, наркоманией или чёрной магией, а потом обрели Господа и, выбрав его праведный путь родились заново. Всё это походило на встречу группы каких-нибудь Анонимных сатанистов. Когда докладчики заканчивали, все склоняли головы в молитве. Если кто-то не перерождался в христианина, проводивший встречу пастор-неудачник просил их подняться на сцену, взяться за руки и быть спасённым. И я каждый раз понимал, что и мне надо туда пойти, но столбенел от одной мысли, что надо будет стоять на сцене перед всей школой, к тому же меня сильно смущало то, что морально, религиозно и духовно я ниже всех.

Единственное место, где я добивался успеха, – это каток для роликов. Но даже он был неразрывно связан с апокалипсисом. Я мечтал стать чемпионом по роликовым конькам и с этой целью донылся до того, что мои родители спустили все деньги, отложенные на поездку в выходные, на профессиональные ролики, стоившие более 400 долларов. Постоянным моим партнёром по катанию была Лиса, девочка болезненная, вечно загруженная, и, тем не менее – чуть ли не первая любовь моя. Её семья – строгая, религиозная. Её мать служила секретарём у Преподобного Эрнста Энгли, в то время – популярнейшего телепроповедника и целителя веры. Наши псевдосвидания после катка обычно начинались с «самоубийств» у аппарата с газировкой – обесцвеченная смесь колы, севен-апа, Sunquist’а и корневого пива, рутбир – и заканчивались посещением сверхшикарной церкви Преподобного Энгли.

Из всех знакомых мне людей Преподобный был одним из самых устрашающих: идеально ровные зубы блестят как кафель в ванной, на макушке – небольшой парик-тупей, словно собранный из мокрых волос, выловленных в сливе ванны, а носил он всегда голубой костюм с мятно-зелёным галстуком. Всё в нем отдавало чем-то сделанным, искусственным, начиная с имени, которое на слух похоже на «серьёзный ангел».

Каждую неделю он вызывал на сцену множество увечных и на глазах миллионов телезрителей вроде как должен был их излечивать. Лечил он так: засовывал палец глухому в ухо, слепому – в глаз, и при этом орал «Злой дух, выходи» или «Скажи, детка» и крутил пальцем, пока человек не отрубался. Проповеди его сильно напоминали наши уроки в школе, причём Преподобный рисовал неизбежный апокалипсис во всех его ужасах – кроме того, что люди там то и дело орали, отключались и вещали на незнакомых языках. В определённый момент проповеди каждый бросал на сцену деньги. Дождём лились сотни четвертаков, десяток, серебряных долларов, скомканных банкнот, когда Преподобный переходил к небесному своду и ярости. На стенах церкви висели пронумерованные литографии – он ими торговал – изображающие страшные сцены вроде четырёх всадников апокалипсиса, на закате скачущих через какой-то городок, не слишком отличающийся от Кентона, оставляя за собой след из перерезанных глоток.

Службы тамошние длились от трёх до пяти часов. Если я засыпал – меня укоряли и отводили в отдельную комнату, где проводились занятия специально для молодёжи. Здесь нас – меня и ещё примерно дюжину детишек – до тошноты поучали насчёт секса, наркотиков, рока и материального мира. Это сильно походило на промывку мозгов, мы же уже очень устали, а они намеренно не давали нам ничего поесть: голодные – уязвимые.

И Лиса и её мать были преданы церкви целиком и полностью. В основном потому, что Лиса родилась глухой на одно ухо, а Преподобный вроде как на службе ей покрутил пальцем в ухе, и слух появился. Мать Лисы, потому что сама была прихожанкой, а её дочери господь даровал чудо, смотрела на меня сверху вниз, снисходила до меня, как будто она и её семья – лучше нашей, более праведная. Когда они привозили меня со службы домой, я так и представлял себе, что мать Лисы заставляет её мыть руки – она ж до меня дотрагивалась. Меня всё это нервировало, но я продолжал ходить с ними в церковь, потому что это единственное место, где я мог побыть с Лисой вне катка.

Отношения наши, однако, скоро испортились. Иногда происходит нечто, что в корне меняет твоё мнение о ком-то, рушит созданный тобою идеал, принуждая увидеть просто человека, ошибающегося, каковым он и является. Со мной такое произошло, когда мы в очередной раз ехали домой после церкви. Дурачились на заднем сидении машины её матери. Лиса всё прикалывалась над тем, что я такой худой, а я возьми за закрой ей рот ладонью. Она, смеясь, выплюнула мне в руку комок зеленоватых соплей. Он даже не показался настоящим – оттого ещё противнее стало. Я отнял руку – между пальцами висела длинная нить соплей, а её лицо – как яблочная ириска. И Лиса, и мать её, и я – всем нам стало ужасно неудобно, все мы даже испугались. Я всё никак не мог отделаться от ощущения паутины её мокроты у меня между пальцев. В моём представлении она сильно унизила себя и показала свою истинную сущность – чудовища под маской, а примерно так я и представлял себе Преподобного Энгли. Ничем она не была лучше меня, во что её мать заставляла меня верить. Больше я Лисе ни слова не сказал. Ни тогда, ни когда-либо ещё.








Ангел в облаках



Христианская школа тоже приносила разочарование и крах иллюзий. Однажды, в четвёртом классе, я принёс фотографию, которую бабушка Уайер сделала в самолёте, когда летела из Западной Вирджинии в Огайо. На фото в облаках виднелся ангел. Это фото было одним из моих любимых вещей, и я был рад показать его своим учителям, потому что тогда я ещё верил всему, чему они меня учили про небеса, и я хотел поделиться с ними, что вот-де, моя бабушка это видела. Но они сказали мне, что это мистификация, выругали меня и отправили домой за богохульство. Так провалилась моя самая искренняя попытка соответствовать христианской идее, доказать мою связь с верой, – и за это меня же и наказали.

Случай подтвердил то, что я и так уже знал с самого начала: я не спасусь, как все. Я понимал это каждый день, отправляясь в школу дрожащим от страха из-за того, что будет конец света, я не попаду в рай и никогда больше не увижу родителей. Но прошёл год, потом ещё один, и ещё один, а мисс Прайс, Брайан Уорнер и окрещённые проститутки никуда не делись, и я почувствовал, что мне врали, что меня обманули.

Постепенно я начал отрицать Христианскую школу и подвергать сомнению всё, что мне говорили. Стало совершенно ясно, что те страдания, за облегчение которых они молятся, они сами же на себя и наложили, а теперь и на нас наваливают. Этот самый Зверь, в страхе пред которым проживали они жизни свои – это на самом деле они сами: именно человек, а не какой-то там демон мифический, уничтожит человека в конце концов. А зверя этого создал их страх.

Так были посеяны семена того, кем я стал сейчас.

«Дураками не рождаются, – записал я однажды в блокноте, сидя на занятии по этике. – Их поливают, выращивают как растения институты вроде христианства». В тот же вечер во время ужина я во всём этом признался родителям. «Послушайте, – начал объяснять я, – я хочу ходить в нормальную, обычную государственную школу, потому что здесь мне делать нечего. Они там против всего, что мне нравится».

Родители и слушать не хотели. Не потому, что они хотели, чтобы я получил религиозное образование, а потому, что они хотели для меня образования хорошего. Обычная же школа в нашем районе, Глен-Оук-Ист, была говном полным. Но я твёрдо решил перевестись туда.

Так начался мой бунт. В Школе Христианского Наследия стать бунтарём было очень просто: там всё основано на правилах и согласии. Форму мы носили странно: по понедельникам, средам и пятницам – синие штаны и белые рубашки на пуговицах, и, если захотим, то ещё что-нибудь красное. По вторникам и четвергам надо было надевать зелёные брюки и белую или жёлтую рубашку. Если волосы достают до ушей – марш стричься. Во всём царили режим и ритуал, и никому не дозволялось выделяться ни в каком смысле. Не очень-то полезная подготовка к реальной жизни: каждый год выпускаются в мир люди, ожидающие, что в реальной жизни всё по-честному и ко всем одинаковое отношение.

В двенадцать лет я начал последовательно нарастающую кампанию по исключению меня из школы. Началась она довольно невинно, с конфет. Я всегда чувствовал родство с Вилли Вонкой. Даже в том возрасте я понимал, что он – неправильный герой, икона запретного. Запретным в данном случае был шоколад – метафора поблажки и всего, чего ты, как предполагается, иметь не должен, будь то секс, наркотики, алкоголь или порнография. Когда на канале Star Channel или в нашем местном кинотеатрике шёл «Вилли Вонка и шоколадная фабрика» я смотрел во все глаза, поедая конфеты мешками.

В школе конфеты и любые сладости, за исключением батончиков для перекуса Little Debbie, продававшихся в столовой, были контрабандными.



КРУГ ТРЕТИЙ – ОБЖОРЫ

Поэтому я ходил в Ben Franklin’s Five and Ten, соседний магазин, который напоминал старую безалкогольную кафешку, и закупал Pop Rocks, Zortz, Lik-M-Stix и такими похожими на таблетки пластинками, что приклеены к белой бумаге, и как ни старайся ешь их всё равно с кусочками бумаги. Оглядываясь назад, я нахожу, что склонялся к конфетам, у которых как будто наркотическое действие. Они по большей части не были только сластями, они также давали химическую реакцию. Они шипели во рту или окрашивали зубы в чёрное.








Так я стал конфетным дилером, назначая цену какую захочу, потому что ни у кого больше во время уроков не было доступа к сластям. Я сделал целое состояние – по крайней мере пятнадцать долларов четвертаками и десятками – в первый же месяц.

Потом меня кто-то сдал, какой-то агент под прикрытием. Деньги и конфеты власти конфисковали. К несчастью, из школы меня не выгнали – только временно отстранили.

Следующий мой проект – журнал. Я назвал его Stupid («Тупица») в духе Mad («Шизик») и Cracked («Псих»). Талисманом стал не слишком отличающийся от меня паренёк с выпирающими зубами, большим носом, прыщами и в бейсболке. Я продавал его по 25 центов, что составляло чистую прибыль, поскольку размножал я его бесплатно, у отца на работе в Carpet Barn. Множительный аппарат был старым и заезженным, и ему всегда удавалось смазать все шесть страниц. В нашей школе, голодной до похабных грязных шуток «Тупица» быстро прославился и хорошо шёл – до тех пор, пока меня снова не замели.

Директор школы Кэролин Коул, высокая, сутулая ханжа в очках и каштановых кудряшках над птичьим личиком, вызвала меня в кабинет, полный администраторов. Она сунула мне журнал и потребовала объяснить карикатуры на мексиканцев, копрологию и особенно Куватч-набор для помощи в сексе, реклама которого обещала бонусом плётку, два разбивателя для паха (размера XL), спиннинг, металлические защитные очки, кисточки на соски, сетчатые чулки, ожерелье с бронзовым собачьим членом и двойной шлем Gemini. Как это потом много раз будет происходить в жизни, они допрашивали и допрашивали меня про мою работу – не понимая, делал ли я её ради шутки, развлечения или искусства – и требовали, чтоб я сам объяснил. Так что я взорвался и швырнул эти бумаги вверх. До того, как последний листок опустился на пол, миссис Коул с покрасневшим лицом приказала мне нагнуться и подставить жопу. В углу комнаты она взяла лопатку, которую приятель на уроке труда сработал изощрённо-садистски – с дырками, чтобы воздух не тормозил. Я получил три сильных быстрых христианских удара.

К тому времени я стал совсем пропащим. На пятничных занятиях девочки держали кошельки в деревянных стульях, на которых сидели. Когда они склонялись, я падал на пол и крал их деньги на обед. А если обнаруживал любовные письма и записки, то тоже их воровал и в интересах честности и свободы слова передавал тем, о ком они. Если мне везло, то начинались взаимные напряги, угрозы и драки.

Я уже несколько лет слушал рок-н-ролл и в качестве предпоследнего проекта своего решил и на этом сделать деньги. Первый мой рок-альбом одолжил мне Кит Кост, полусонный неуклюжий паренёк, которому на вид был тридцатник, хотя он учился в третьем классе. После того как я послушал альбом Love Gun группы Kiss и поиграл с игрушечным пистолетом, который к пластинке прилагался, я вступил в фан-клуб «Армия Kiss», и стал гордым обладателем бессчётного количества кукол Kiss, комиксов, футболок, ланч-боксов – и ничего из этого в школу приносить не дозволялось. А папа мой меня даже сводил на киссовский концерт – первый мой концерт вообще – в 1979 году. Десять ребят примерно попросили у отца автограф – он просто оделся и загримировался под Джина Симмонса с обложки альбома Dressed To Kill – всё скопировал, зелёный костюм, чёрный парик, белый грим.

Человек, который окончательно и бесповоротно втянул меня в рок-н-ролл и сопутствующий этой музыке стиль жизни, – Нил Рабл. Он курил сигареты, носил настоящие усы и, по слухам, уже потерял девственность. Так что вполне естественно, что я его боготворил. Полудруг-полузадира, он открыл мне шлюз, из которого хлынули Dio, Black Sabbath, Rainbow – ну то есть все группы, где Ронни Джеймс Дио.

Ещё одним источником информации про достойные рок-альбомы была, как ни странно, Христианская школа. Вот Нил приобщал меня к хеви-металу, а они проводили семинары по всяким скрытым смыслам, записанным на альбомах задом наперёд. Они приносили альбомы Led Zeppelin, Black Sabbath и Элиса Купера и включали их на громкоговорителях. Потом учителя, сменяя друг друга, пальцем прокручивали пластинку в обратном направлении, объясняя скрытые послания. Разумеется, самая экстремальная музыка с самыми сатанинскими посланиями – та, которую я и хотел слушать, потому что она – запрещённая. Нам ещё показывали фотографии этих групп, чтоб ещё больше нас напугать, но в результате я твёрдо решил отрастить волосы и воткнуть серьги в уши, как у этих рокеров.

Список главных врагов у моих учителей в Христианской школе возглавляли Queen. Особенно они негодовали на песню «We Are The Champions», потому что она – гимн гомосексуалистов, а если проиграть пластинку назад, то слышно, как Фредди Меркьюри богохульствует: «Мой милый сатана». Невзирая на тот факт, что они уже нам говорили, что ту же самую фразу произносит Роберт Плант в песне «Stairway to Heaven», как только они внедрили в нас эту идею про Фредди, поющего «мой милый сатана», мы каждый раз именно это и слышали. Ещё в их коллекции сатанинских альбомов были Electric Light Orchestra, Дэвид Боуи, Адам Ант и всё с геевской темой, всё, что даёт им повод связать гомосексуальность с греховными деяниями.

Вскоре деревянные панели и стропила в моей комнате в подвале закрылись картинками из журналов Hit Parader, Circus и Creem. Проснувшись утром, я глядел на Kiss, Judas Priest, Iron Maiden, Дэвида Боуи, Motley Crue, Rush и Black Sabbath. Я получил их скрытые послания.

Фантазийный элемент, присутствовавший почти у всех этих артистов, вскоре привёл меня к настольной игре «Подземелья и драконы». Вот если каждая сигарета отнимает семь минут вашей жизни, то «Подземелья и драконы» откладывает потерю девственности на семь часов. Я был таким неудачником, что гулял обычно вокруг школы с двадцатисторонними игральными костями, придумывая свой Лабиринт Ужаса, Замок Тенемаус и Пещеры Коштры – фраза, которая позже стала сленговым обозначением того, кто занюхал слишком много кокса.






Совершенно естественно, что в школе ребята меня не любили – я ведь играл в «Подземелья и драконы», любил хеви-метал, не ходил на их молодёжные собрания и не принимал никакого участия во всяких мероприятиях типа сжигания рок-альбомов. С ребятами в обычной школе я тоже не ужился: они мне давали пинка под зад каждый день, считая маменькиным сынком из частной школы. И на роликах я уже не катался после того случая с Лисой. Теперь друзей я мог заводить только на занятиях для детей военных, во Вьетнаме попавших под действие яда агент «оранж». Хью, мой отец, служил там механиком вертолётов, принимал участие в операции «выжженной земли» Ranch Hand – они рассеивали опаснейшие гербициды над всем Вьетнамом. Поэтому с дня моего рождения и до подросткового возраста правительство каждый год нас отправляло в исследовательский центр на предмет изучения побочных эффектов на организм и психику. Мне кажется, никаких побочных эффектов у меня не было, хотя мои враги, возможно, с этим не согласятся. Для моего отца один из побочных эффектов от этой химии заключался в том, что, поскольку он открыто говорил про агент «оранж», в результате чего он оказался на обложке Akron Beacon Journal, то правительство следующие четыре года сурово проверяло его налоги.






Поскольку у меня не было никакой деформации тела, то я не вписывался в сообщество и этих детей, ни в правительственной исследовательской группе, ни на регулярных восстановительных курсах для детей, чьи родители подали в суд на правительство за использование химикатов. У тех детей были протезы, проблемы со здоровьем, врождённые заболевания, а я на их фоне мало того, что представлялся относительно нормальным, но так ещё и мой отец, получается, поливал ядом их отцов, большинство которых во Вьетнаме воевали в пехоте.

С целью усилить свою преступную деятельность и удовлетворить растущую зависимость от денег я c торговли конфетами и журналами перешёл на музыкальные записи. Из моего района в Школу Христианского Наследия ходили ещё только двое – братья с одинаковыми короткими стрижками, такие все стопроцентные американцы, адепты Движения святых последних дней. Со старшим братом Джеем у меня не было ничего общего – его интересовала только библия, меня – только рок-музыка и секс. Младший брат, Тим, был большим бунтарём. И вот точно как Нил Рабл открыл мне дверь в рок-музыку, также и я познакомил Тима с хеви-металом, а потом всё время задирал и травил его. Дома ему музыку слушать не разрешалось, так что я продал ему дешёвый чёрный магнитофончик с крупными прямоугольными кнопками и ручкой для переноски.

Потом ему, конечно, понадобились кассеты, чтоб прятать их под кроватью вместе с магнитофоном. С этой целью я стал ездить на велосипеде в место под названием Quonset Hut, в которое не пускали малолетних, поскольку помимо музыкального магазина там ещё располагалась лавка с причиндалами для курения травы и прочего. Я выглядел совершенно на свой возраст, на пятнадцать то есть, но никто меня не остановил. Это в любом случае не имело значения, поскольку трубки, держалки для докуриваемых косяков и кальяны были для меня совершеннейшей загадкой.

Когда Тим начал покупать у меня кассеты по взвинченным ценам – я наврал ему, сколько они стоят – я вдруг понял, что в школе есть ещё как минимум сотня потенциальных покупателей. Я начал покупать альбомы, которые нам включали на занятиях по скрытым посланиям, и продавал их всем, от третьеклашек до старшеклассников. Купить в Quonset Hut альбом группы W.A.S.P. стоило мне семь баксов, в Школе Христианского Наследия он уходил за двадцать.



КРУГ ЧЕТВЁРТЫЙ – СКУПЫЕ

Вместо того, чтобы самому промотать такой навар, я потом додумался, что могу воровать купленные у меня кассеты. В Школе же всё на чести и достоинстве основывалось, поэтому личные шкафчики не запирались. А поскольку рок-н-ролл слушать запрещалось, то тот, кто донёс бы на меня, сам бы оказался преступником. Так что на уроке я иногда просил пропуск в коридор и воровал из шкафчиков-локеров кассеты.

Система сложилась идеальная, но проработала она недолго. Тим решил, что пусть его самого накажут, но меня заложить стоит того. И вновь предстал я в кабинете директора лицом к лицу с миссис Коул и целым собранием администраторов и воспитателей. Но на сей раз мне ничего объяснять не пришлось – они уже решили, что им ясно, в чём дело. Они поймали меня за торговлей и воровством кассет; они знали, что я продолжаю издавать свой журнальчик и его аналог на кассетах («пранкерские» звонки-розыгрыши и похабные песни о мастурбации и метеоризме, записанные с кузеном Чэдом под названием Big Bert and the Uglies). И меня уже наказывали в кабинете директора дважды за последние несколько месяцев. Первый раз – за то, что я случайно выстрелил учителю музыки, миссис Бёрдик, в промежность из рогатки, которую сделал из тугой резинки, деревянной линейки, и в качестве боеприпасов использовал куски расплавленных карандашей Crayola, украденных из класса рисования. Второй раз – после того, как миссис Бёрдик дала нам задание принести альбом, под который можно петь, я принёс Highway to Hell группы AC/DC. Но всё это никак не приблизило моё изгнание.

Для своей последней, отчаянной выходки я вновь наведался в страшный дедов подвал и стащил искусственный член из ящика верстака. Работал в перчатках, так что никаким засохшим вазелином не испачкался. На следующий день после уроков мы с Нилом Раблом проникли в классную комнату мисс Прайс и открыли ящик её стола. В нём обнаружился её личный секрет – то, что в Христианской школе такое же табу, как и увлечения моего деда для его пригорода: полуэротические любовные романы. Там также лежало зеркальце, что понятно: мисс Прайс всегда следила за внешностью. В то время мы с Чэдом периодически пытались привлечь внимание двух сестёр, живших рядом с домом дедушки и бабушки, бросая камушки в машины, чтоб вызвать аварию, ради которой девочки выбегут из дому. И вот таким же болезненным извращённым способом я пытался выразить скрытую страсть к мисс Прайс – положив дилдо ей в ящик. А больше никак.

К нашему разочарованию в школе об этом не было сказано ни слова. Но я, разумеется, оказался главным подозреваемым – я это понял, когда миссис Коул вызвала моих родителей в школу. Дилдо она не упомянула, но прочла им нотацию о дисциплине и о том, как вселить страх божий в малолетнего преступника, которого они воспитывают. Вот тогда-то я понял, что не выгонят меня никогда. Дело в том, что половину учеников в Христианской школе составляли дети из бедных семей, и на их обучение школа получала от государства какие-то гроши. А я был из тех, за кого родители платили полную стоимость, а деньги школа хотела, даже если при этом приходилось иметь дело со всеми моими искусственными членами, кассетами с хеви-металом, конфетами, похабными журналами и грязными аудиозаписями. Я осознал: чтобы выбрать из Христианской школы, я должен сам изъявить желание. Именно так я и поступил – в десятом классе через два месяца.




3. Тинейджер-дилетант


«Я научился нескольким новым трюкам, – сказал Кот в Шляпе. – Много отличных трюков. Покажу тебе. Твоя мама не будет против».

    –?Доктор Сьюз, «Кот в Шляпе»




Лежу на спине с руками за головой под длинными коричневыми волосами, слушаю бормотание стиральной машины в подвале. Это мой последний вечер в Огайо, и я решил провести его в одиночестве, в воспоминаниях последних трёх лет в обычной школе. Всё уже упаковано для переезда в Форт-Лаудердейл: пластинки, плакаты, книжки, футболки, дневники, фотографии, любовные письма, письма ненависти. Христианская школа отлично подготовила меня к школе обычной, определив все табу и держа их на расстоянии вытянутой руки, так что мне оставалось только безуспешно гнаться за ними. Как только я сменил школу, всё сразу стало доступно, бери – не хочу: секс, наркотики, рок, оккультизм. Мне их даже искать не приходилось: сами меня находили.

Я всегда верил, что человек – умён. Это люди – идиоты. И мало что так ярко высвечивает сей факт, как война, религия, бюрократия и школа, где правит беспощадное большинство.

Когда я оглядываюсь на мои деньки там, всё что я вижу, – неуверенность и сомнения, такие сильные, что единственный прыщик выбивал всю мою жизнь и колеи. До конца моего срока там не чувствовал я ни уверенности в себе, ни самоуважения. Даже индивидуальности никакой своей не ощущал.

И в тот вечер в Кентоне я знал: Брайан Уорнер сейчас умирает. Мне дали шанс переродиться где-то, к лучшему ли, к худшему ли. Но вот чего я не мог понять, так это того, развратила меня школа или просветила. А может, и то, и то, и просвещение с развращением неразделимы.








ИНАУГУРАЦИЯ ЧЕРВЯ

К концу второй моей недели в обычной школе я уже прекрасно понял, что обречён. Дело не только в том, что я начал второй год старшей школы на два месяца позже, когда все уже со всеми сдружились, но к тому же проучившись восемь дней мне пришлось уйти ещё на две недели. У меня началась аллергия на антибиотики, которые я принимал от гриппа. Ступни и кисти рук раздулись, как шарики воздушные, по шее пошли красные оспинки, из-за распухших лёгких дышал с трудом. Врачи сказали – умереть бы мог.

К тому моменту я в школе завёл одного друга и одного врага. Друг – это Дженнифер, девочка хорошенькая, но с личиком несколько рыбьим, к тому же с большими губами, ещё и припухшими из-за брекетов. Я познакомился с ней на автобусной остановке, на которой ждал автобус до школы. Она стала моей первой девушкой. А враг – такой Джон Крауэлл, воплощение крутизны пригородной. Большой коренастый торчок, по жизни закованный в джинсовую куртку, футболку с Iron Maiden и синие джинсы, из заднего кармана которых торчала расчёска с крупной ручкой, а паховая зона вытерлась добела, настолько они были тесные. Когда он шёл по школьному коридору, детишки, друг друга распихивая, расступались перед ним. И так получилось, что он – бывший парень Дженнифер, так что я оказался верхним в его списке кому набить морду.

В первую мою неделю в больнице Дженнифер навещала меня почти каждый день. Я уговорил её забраться в шкаф, где было темно и мою сыпь не видно и прям безжалостно её там зацеловал. До того момента с женщинами я не очень далеко продвинулся. Была такая Джил Такер, дочь проповедника, блондинка с кривоватыми зубами, – с ней мы целовались во дворе Христианской школы. Но то было в четвёртом классе. Три года спустя я безумно и безнадёжно влюбился в Мишель Джилл, хорошенькую девочку с приплюснутым носиком, тёмными пушистыми волосами, уложенными «пёрышками», и широким ртом, который в старшей школе, вероятно, отлично отсасывал. Но мои шансы улетучились, когда во время сбора средств она попыталась меня научить французскому поцелую, а я не понял ни смысла этого дела, ни техники. Она об этом всем в школе рассказала, и я стал главным посмешищем.

Вопреки очевидному отсутствию опыта я твёрдо решил потерять девственность с Дженнифер в том шкафу. Но, как ни старался, она мне дала только помацать грудь свою плоскую. А когда закончилась моя первая неделя в госпитале, она и вовсе ко мне интерес потеряла. И бросила меня.

Вообще к тому моменту моей жизни больницы, неудачные опыты с женщинами, сексуальность и интимные места уже стали мне хорошо знакомы. Ещё в четырёхлетнем возрасте мать меня отвела в больницу, чтоб мне расширили уретру – я писал плохо. Того, что там произошло, я не забуду никогда: доктор взял длинную и острую, как бритва, дрель и засунул её мне в головку члена. Потом несколько месяцев мне казалось, что я ссу бензином.

Годы в младшей школе для меня были омрачены воспалением лёгких – меня тогда клали в больницу три раза на долгие периоды. А в девятом классе я снова попал в больницу. Я тогда уложил волосы «пёрышками» по моде, надел ремень с ELO, розовую рубашку и решил после долгого перерыва сходить на каток. Там меня пригласила покататься в паре некая девушка, чью внешность я запомнил лучше, чем её имя. У неё были волнистые волосы, крупный нос и жирно подведённые глаза. Когда мы откатались, к нам подошёл здоровенный негр в толстых очках – в районе его называли Лягух. Девушку он отодвинул, а мне, ни слова не говоря, залепил в морду. Я рухнул оземь, а он глядя сверху на меня, процедил: «Ты с девушкой моей танцевал». Я сел – совершенно изумлённый, кровь из носу, передний зуб свисает на красной ниточке. Теперь вспоминая эту историю, я понимаю, что удивляться там было совершенно нечему. Я же был таким сопляком, что, честно говоря, сам бы себе вмазал.






Девушка мне эта даже и не понравилась, но общение с ней чуть не стоило мне карьеры певца. В отделении скорой помощи мне сообщили, что травма неизлечимая. И по сей день у меня синдром височно-нижнечелюстного сустава, из-за которого болит голова и сводит нижнюю челюсть. А стресс и наркотики состояние не улучшают.

Лягух откуда-то узнал номер моего телефона и позвонил на следующий день. Сказал, что просит прощения, и предложил меня потренировать. Я это предложение отклонил. Мысль, что нужно будет с каким-то чуваком, который только что мне морду набил, потеть в качалке, а затем мыться в душе, в то утро не представлялась очень соблазнительной.

В следующий раз я оказался в скорой помощи из-за Дженнифер. Вернувшись в школу после двух недель в больнице, я бродил по коридорам в унизительном одиночестве. Никто не хотел дружить с таким странноватым длинноволосым парнем, чья шея в сыпи торчит из свитера Judas Priest. К тому же уши мои даже из-за длинных волос выглядывали – как будто мошонка, которую не туда пришили. Но однажды утром, когда я выходил из кабинета руководительницы, путь мне преградил Джон Крауэлл. Оказалось, у нас есть нечто общее, а именно – ненависть к Дженнифер. Так что мы стали дружить против неё, придумывая, как бы её получше помучить.

Один раз я на своём небесно-голубом Ford Galaxie 500 забрал Джона и кузена Чэда, и мы поехали в местный круглосуточный овощной. Там украли двадцать рулонов туалетной бумаги. Загрузив её на заднее сиденье, мы поехали к дому Дженнифер. Мы проползли по участку и стали туалетобумажить её дом. И вообще – развесили бумагу, где только смогли. А я ещё приблизился к её окну, чтобы что-нибудь похабное там нарисовать. Но пока я придумывал, какая именно похабель тут нужна, в комнате зажёгся свет. Я отскочил в дубу раблезианских размеров, – как раз в ту секунду, как Чэд спрыгнул с ветки. Чэд попал прямо мне на голову, и я рухнул оземь. Чэд и Джон потащили меня к машине – у меня был вывих плеча, кровь из подбородка и проблема с челюстью, про которую в кабинете скорой помощи сказали, что с ней дело теперь даже хуже, чем раньше.






Чэд и я



По возвращении в школу у меня появилась срочная необходимость в том, чтобы потрахаться: на зло Дженнифер и чтобы сравняться с Джоном, который вроде как трахал Дженнифер помимо многих других; и чтоб меня перестали высмеивать как девственника. Я, чтоб с девочками знакомиться, даже в школьный ансамбль вступил. Играть начал на инструментах для мачо, басу и малом барабане, но закончил на том, который ни один неуверенный в себе человек выбирать не должен: на треугольнике.

Наконец ближе к окончанию десятого класса Джон придумал план, как стопроцентно меня положить, без дураков: с Тиной Поттс. Губы у Тины были еще больше, чем у Дженнифер, а прикус – ещё хуже. Одна из самых бедных девочек в нашей школе, она постоянно сутулилась, и это выдавало её неуверенность и несчастье, как будто в детстве с ней безобразно обращались. Всё, что при ней – лошадиная жопа в узких джинсах и здоровые сиськи. Она, по уверениям Джона, уже трахалась – что мне только на пользу. Так что я начал заговаривать с Тиной. Но, поскольку я был безнадёжно одержим моим социальным статусом в школе, общался я с ней только после уроков, пока никто не видит.

Через пару недель я, наконец, решился пригласить её погулять в парк. Готовясь к этому событию, мы с Чэдом навестили дом наших бабушки-дедушки и стырили эти древние гондоны из подвала. А также мой термос Kiss до половины налили вискачом Jim Beam из стакана моей бабушки. Я и сам понимал, что не Тину надо одурманить алкоголем, а меня. К тому времени, как мы пришли к дому Тины, который находился примерно в получасе, термос уже был пуст, а я валился с ног. Чэд пошёл домой, а я позвонил в дверь.

Мы с ней отправились в парк, уселись на склоне холма. Внезапно начали целоваться и через минуту я уже руку ей в трусы засунул. Первое, о чём подумал: ну и волосатая же. Может, мама не научила зону бикини брить. В следующий миг я, сжимавший её груди, почувствовал, что вот-вот кончу – я же сейчас трахаться буду. Чтоб продержаться, я предложил пройтись.

Мы пошли вниз по склону холма к бейсбольной площадке, и под деревом, прям рядом с бейсбольной «базой», я как-то уложил её на землю, не понимая даже, где мы. Я сражался с её тугими штанами, содрал их с попы, наконец-то, снял свои штаны и разорвал поблекшую упаковку дедовых полуиссохших презервативов, так как будто это был приз в попкорне Cracker Jack. Устроившись меж её раздвинутых ног, я вошёл в неё. Само это возбуждение от того, что я в неё вошёл, уже вызвало оргазм. Я даже не на всю длину засунул, как уже всё кончилось. Реально это была спекуляция какая-то, набил цену и слился, в прямом смысле.

Чтобы сохранить жалкие остатки достоинства, я сделал вид, что никакой эякуляции не произошло.

«Тина, – проскрипел я. – Может, не стоит нам пока… Чо-то быстро мы как-то…»

А она и не возражала. Просто встала и штаны натянула, ни слова не сказав. По дороге домой я всё нюхал свою руку, на которой, казалось, навечно застрял запах писечки старшеклассницы. В сознании Тины у нас вообще не было никакого секса, а для меня и моих друзей я перестал быть отчаявшимся мальчиком. Я стал отчаявшимся мужчиной.

После этого я не очень-то общался с Тиной. Но вскоре мне прилетел бумеранг – благодаря самой богатой и наипопулярнейшей девочке в школе, Мэри Бет Крогер. Протаращившись бесцельно на неё три года, когда мы были в выпускном классе, я собрался с духом и пригласил её на вечеринку. К удивлению моему приглашение она приняла. В конце концов оказались мы у меня дома, пьём пиво, а мне жутко неудобно рядом с ней, я очень боюсь пошевелиться лишний раз, потому что на вид она прям ханжа стопроцентная. Но тут мой идеал Мэри Бет Крогер испарился: она содрала с себя одежду и, не потрудившись даже взять презерватив, оттрахала меня – верхом, как дикое животное на гребном тренажёре на полной скорости. В школу на следующий день она вновь пришла со своей обычной ханжеской маской на лице, игнорируя меня, как обычно. Всё, что я от этого получил – глубокие царапины по всей спине. Их я с гордостью демонстрировал друзьям, а они в честь Фредди Крюгера из «Кошмара на улице Вязов» стали называть её Мэри Бет Крюгер.

К тому времени моя первая женщина, Тина, уже была на седьмом месяце. Отец, по иронии судьбы – тот самый, кто меня с ней свёл, Джон Крауэлл. Я после того Джона почти и не видел, потому что он занимался последствиями неиспользования презерватива. Я иногда думаю: а может, они поженились, осели и растят большегрудых торчков.



ЧЕМ НАКАЗАТЬ ЧЕРВЯ

Тина, так сказать, открыла мои шлюзы, и я пустился во все тяжкие. Не в смысле трахаться, а в смысле пытаться потрахаться.



КРУГ ЧЕТВЁРТЫЙ – РАСТОЧИТЕЛИ

После месяцев отказов и мастурбации я познакомился с блондинкой-чирлидером по имени Луиз, когда напился допьяна Colt 45 во время футбольного матча старших классов в фермерской общине под названием Луисвилль, недалеко от Кентона. Я тогда этого не знал, но Луиз была эдакой Тиной Поттс Луисвилля, то есть местной шлюхой. У неё были толстые губы, приплюснутый нос и большие обжигающие глаза – как будто она наполовину мулатка, наполовину Сюзанна Хоффс из группы The Bangles. Ещё было в ней что-то от Ширли Темпл – невысокая, кудрявая, но, правда, её танец не чечётка, а, скорее, стриптиз в привате. Она – первая девочка, которая сделала мне минет. Но, к сожалению, не только этим она меня наградила.

Почти каждый день я заезжал за ней и привозил прямо в спальню свою, пока родители на работе. Мы слушали альбомы Moving Pictures Rush или Scary Monsters Дэвида Боуи, а потом – опытный я уже контролировал оргазм – у нас начинался нормальный подростковый секс. Она со мной такие штуки выделывала, что у меня как-то даже шея разболелась – не повернуть. Но мне плевать: травмы носил как ордена в школу. Она к тому же глотала – ещё один повод похвастаться. А однажды она принесла мне блестящий синий галстук-бабочку, вроде тех, в которых стриптизёры шоу Chippendale выступают. Наверное, она затеяла какую-нибудь ролевую игру, но я знал только одни, «Подземелья и драконы».

После недели плотной ебли Луиз перестала мне перезванивать. Я уж обеспокоился: неужто обрюхатил её, я ж не каждый раз презерватив надевал. В голове мне рисовались такие, например, картины: мать её отправляет её в монастырь, а ребёнка – нашего ребёнка! – отдаёт на усыновление. А может быть, Луиз заставит меня платить алименты до конца жизни. А ещё же существовал такой вариант: она сделала аборт, что-то там пошло не так, она погибла, а её родители теперь меня убить хотят. Не имея от неё вестей несколько недель я решил ещё разок позвонить ей, а голос изменил, накинув тряпку на трубку – вдруг родители возьмут?

К счастью, к телефону подошла она.

«Прости, что не звонила так долго, – сказала она. – Приболела».

«Чем??? – запаниковал я. – Температура есть? По утрам рвёт или типа того?»

В общем, выяснилось, что она меня просто избегает, потому что быть всё время с одним и тем же – значит испортить репутацию шлюхи. Она не именно эти слова сказала, но смысл тот.

Через несколько дней на уроке математики у меня вдруг зачесались яйца. Чесотка продолжалась весь день, причём дошла и до волос на лобке. Вернувшись домой, я сразу пошёл в ванную, снял штаны и над раковиной стал себя разглядывать. Сразу заметил над членом три-четыре чёрных струпа. Снял один – с кровью. Я всё ещё думал, что просто кусочек ороговевшей омертвевшей кожи, но, поднеся к свету, заметил, что у струпа есть лапки, причём лапки эти – шевелятся. Я заорал от шока и отвращения. Потом швырнул его в раковину, но он не мягко стукнулся, а с хрустом, как моллюск какой-то. Не придумав ничего лучшего, я принёс его маме и спросил, что это такое.

«А, да у тебя вши, – вздохнула она добродушно. – Наверное, в солярии подхватил».

Вот как ни стыдно признаться, но я тогда регулярно посещал солярий. Просто моя кожа была в ужасном состоянии – лицо буквально распухло от прыщей – и дерматолог сказал, что в новейшем солярии кожа посохнет, а моя общественная жизнь улучшится.

Мать моя совершенно точно отрицала, что её юный сын спит с девками и подхватывает мандавошек. Даже мой отец, всегда обещавший, что мой первый секс мы отметим бутылкой шампанского, которую он заныкал, когда ещё работал в Kmart, тоже не хотел такое признавать. По большей части из-за того, что, когда я в средних классах узнал, что такое сиськи, он всё хотел отвести меня к проститутке потерять девственность. Так что я подыграл этой версии про солярий.

Мама купила мне лекарство от вшей на теле, но, запершись в ванной, я тайком сбрил волосы на лобке и сам разобрался с вшами. (В то время сбрить все волосы с тела было для меня делом необычным.)

Насколько я знаю, с тех пор никакими венерическими болезнями я не болел. И, насколько я знаю, родители всё ещё думают, что я девственник.



ЧЕМ ОЧАРОВАТЬ ЧЕРВЯ

Мы с Джоном Крауэллом стояли на вершине холма напротив его дома и по очереди отпивали из бутылки Mad Dog 20/20, которую мы упросили нам купить парня постарше. Мы там стояли уже час как минимум, ни черта не делая и глядя на заспанные фермерские поля вокруг нас, на небо, набухшее скорым дождём, на случайные автомобили, катящиеся к цивилизации. Мы пребывали в таком пьяновато-самодостаточном дурмане, как вдруг услыхали резкий шум гравия.

Со шлейфом пыли на дорогу к дому заехал зелёный GTO и, слегка пробуксовав, остановился. Дверца открылась медленно, оттуда на землю опустилась обутая в чёрный ботинок нога. Из дверцы показалась большая голова – гигантский череп с туго натянутой кожей. Кудрявые растрёпанные волосы. Глубоко посаженные глаза блестят, как булавочные головки в середине тёмных кругов. Когда он отошёл от машины, я заметил, что у него, как у Ричарда Рамиреса Ночного Сталкера, слишком большие и вытянутые ступни, кисти рук и торс. На нём надета джинсовая куртка, украшенная универсальным символом бунта: листиком марихуаны.

Правой рукой он вытащил из-за пояса пистолет, резко поднял руку и несколько раз выстрелил – причём отдача от каждого выстрела всё более нацеливала пистолет на нас. Когда патроны кончились, и пошлёпал к нам. Я стоял там совершенно изумлённый, когда он толкнул меня и повалил на землю, толкнул Джона, отнял бутылку Mad Dog, и в секунду опустошив её, швырнул в траву. Вытерев губы джинсовым рукавом, он пробормотал что-то, напоминающее строчку из песни Оззи Осборна «Suicide Solution» и побрёл в дом.

«Это брат мой, чувак», – сказал Джон, и его лицо, бледное от страха ещё секунду назад, теперь светилось гордостью.

Мы пошли за братом в дом, увидели, что он захлопнул дверь в свою спальню и заперся. Джону не позволялось даже ногой ступать в комнату брата под страхом болезненной кары. Но он знал, что там творится: чёрная магия, хеви-метал, самоистязание и тайное употребление наркотиков. Эта комната, как и подвал деда, меня и пугала, и притягивала. И хоть напугался я сильно, но не желал ничего, кроме как увидеть, что там внутри.

Мы с Джоном пошли в сарай – или, скорее, в деревянный скелет того, что было когда-то сараем – где заныкали бутылку Southern Comfort, собираясь дождаться, что попозже вечером брат пойдёт куда-нибудь.

«Хочешь увидеть чо-то реально крутое?», – спросил Джон.

«Конечно», – кивнул я. Я всегда был за чо-то реально крутое, особенно если Джон это таковым считает.

«Но ты, сука, пообещай, что никому, блин, ни слова не скажешь».

«Обещаю».

«Не, обещания мало, – решил Джон. – Хочу, чтоб ты матерью своей, сука, поклялся… Не, так: клянись, что если ты кому-нибудь когда-нибудь хоть что-нибудь расскажешь про это, то член твой сморщится, загниёт и вообще отсохнет нафиг».

«Торжественно клянусь, что если я только что-нибудь кому-нибудь когда-нибудь расскажу, то член мой отсохнет, а я сдохну», – серьёзно произнёс я, хорошо понимая, что в последующие годы член мне понадобится.

«Сосиска получает всё, – усмехнулся Джон, довольно ощутимо стукнул меня в мышцу под плечом. – Пошли, сосиска». (Обыгрывается выражение winner take all – «победитель получает всё», которое Джон заменил на wiener take all – «сосиска/колбаска получает всё», – прим. пер.)

Он завёл меня за сарай, и мы поднялись по лестнице, где сено сушится. На соломинках обнаружилась засохшая кровь. А кругом лежали трупики птиц, располовиненные змеи и ящерицы, разлагающиеся кролики с копошащимися в них червями и жуками.

«Вот тут вот, – провозгласил Джон, указав на большую пентаграмму на полу, с красными подтёками, – брат мой проводит чёрные мессы».

Всё это напоминало какой-нибудь дрянной фильм ужасов, где неугомонный тинейджер дилетантски полез в чёрную магию и зашёл слишком далеко. Там на стенах висели даже портреты учителей и бывших девушек – в запёкшейся крови, с непристойными надписями жирными зазубренными штрихами. А Джон, как будто играя роль в этом фильме, повернулся ко мне и спросил: «Хочешь увидеть нечто ещё страшней?»

Меня раздирало. Наверное, на сегодня я уж достаточно увидал. Но любопытство взяло верх, и я кивнул согласно. Джон поднял с пола грязный побитый The Necromicon, книгу заговоров, в которой, как он заявил, – заговоры чёрной магии из Тёмных веков. Мы вернулись домой, Джон загрузил в рюкзак фонарики, охотничьи ножи, что-то поесть и несколько побрякушек, по его словам, обладающих волшебной силой. Направляемся мы, сказал Джон, туда, где брат его продал душу дьяволу.

Путь к тому месту лежал сквозь сливную трубу, начинавшуюся у дома Джона и проходившую под кладбищем. Мы шли в ней, согнувшись в три погибели, утопая в илистой, засранной крысами воде, не видя ни входа, ни выхода, всё время держа в уме, что в грязи по обе стороны, – мертвые тела. Не думаю, что когда-либо в жизни сверхъестественное пугало меня больше. Во время этой одиссеи длиною в полмили любой тихий звук усиливался зловещим эхо, и мне всё казалось: это мертвецы стучат в трубу, это зомби сейчас прорвутся, схватят меня и живьём похоронят.

Когда мы наконец вылезли на той стороне, мы были с ног до головы покрыты тонкой плёнкой сточных вод, паутины и грязи. Мы оказались в тёмном лесу не пойми где. Полмили брели по зарослям, и тут вдруг показался большой дом. Вокруг него тоже всё заросло, как будто лес пытался вернуть себе отвоёванное у него пространство, а каждый сохранившийся кусок бетона был разрисован пентаграммами, перевёрнутыми крестами, прославлениями сатаны, логотипами метал-групп, а также словами и фразами вроде «хуесос» и «трахни свою мать».

Мы расчистили виноградные лозы и сухие листья, покрывавшие открытое окно, влезли внутрь и осмотрели комнату, светя фонариками. Увидали мы крыс, паутину, битое стекло и старые пивные банки.

По тлеющим в углу комнаты уголькам мы поняли, что здесь недавно были люди. Я обернулся: Джон исчез.

Я нервно позвал его.

«Подымайся, – крикнул он с верха лестницы. – Смори, чо тут».

И хотя я начал было уже паниковать, но последовал за ним, по лестнице, сквозь заставленный дверной проём. Комната выглядела нежилой. На полу валялся полусгнивший матрац, усеянный иглами для подкожных инъекций, скрученной ложечкой и другими причиндалами для употребления наркоты. А вокруг матраса, на полу, лежали страницы из гей-пор-журналов, и на них – презервативы, полдюжины, наверное, – похожие на высохшие змеиные шкурки.

Мы прошли в другую комнату – совершенно пустую, с нарисованной на южной стене пентаграммой и непонятными рунами вокруг. Джон вытащил свой The Necromicon.

«Ты чо, блин, делаешь?», – спросил я.

«Открываю врата ада, дабы вызвать духов, что жили в этом доме». Он придал своему голосу самый зловещий тон, на который только был способен. Затем на пыльном полу пальцем нарисовал круг. И как только круг замкнул – снизу раздался резкий звук. Мы остолбенели, не дыша прислушались к темноте. Никаких звуков – только мой пульс, бьющий молотом в моей ярёмной вене.

Джон вступил в центр круга и полистал книгу в поисках подходящего заклинания.

Снизу послышался металлический грохот, ещё громче, чем первый. Если то, что мы вызывали – чем бы оно ни было – имело силу, то мы к ней явно не были готовы. Алкоголь в крови нашей тут же обратился в адреналин, и мы сломя голову понеслись по ступенькам, вылетели в окно и бежали по лесу, пока не начали задыхаться, потные, с пересохшими ртами. Уже темнело, несколько капелек дождя шлёпнулось на нас. В сточную трубу мы не полезли, шли домой через лес – так быстро, как могли, не проронив ни слова.

К тому времени, когда мы целые и невредимые вернулись в дом Джона, брат его обкурился уже безнадёжно совершенно. Он бродил по дому как во сне, с красными глазами. Наркотики сгладили его агрессивность, теперь он казался почти что спокойным, что, кстати, пугало ничуть не меньше, чем его маниакал. На руках он держал белую кошку, которую непрестанно гладил.

«Эта кошка – это его злой дух», – прошептал Джон.

«Его злой дух?»

«Ага, ну как типа демон принял форму животного, чтоб брату в его магии помогать».






Эта белоснежная и совершенно невинно выглядящая кошка в моих глазах вдруг превратилась в злобную опасную тварь. Брат Джона спустил её на пол, и кошка, прижав уши к голове, уставилась на меня своими блестящими зелёными глазами. Внезапно губы её разжались, зубы обнажились и она зашипела на меня.

«Чувак, эта кошка тебя убьёт», – Джон попытался напугать меня ещё больше, и у него получилось. «Заснёшь – она тебе глаза выцарапает, а если заорёшь язык откусит».

Брат его оглядел нас, потом посмотрел на кошку и спокойно сказал: «Пошли-ка наверх». И это то, что надо: теперь не придётся играть в детективов и тайно проникать в его комнату. Нам позволили войти в запретную комнату: наверное, заклинание Джона на открытие врат ада подействовало.

Хотя для меня всё это было новым и щекочущим нервы, но комната брата оказалась точно такой, какая и должна быть у сельского торчка, двинутого на сатане. Чёрный свет на постере со Смертью с косой верхом на коне, полдюжины фотографий Оззи Осборна и красные свечи повсюду. В углу стоял маленький алтарь, в чёрном бархате с зажжёнными свечами вокруг. Но на вершине алтаря вместо, допустим, пентаграммы или жертвенного кролика, стоял цилиндр из желтоватого стекла – как будто в него нассали. А у кровати угрожающе залёг пистолет.

«Курнуть хочешь?» – спросил Джонов брат, приподнимая цилиндр над алтарём.

«Курнуть чего?», – тупо спросил я. Я никаких косяков и трубок сроду не трогал даже.

«Траву сумасшедшую», – дьявольски ухмыльнулся Джон.

«Да не, чуваки, не, я этой хернёй не балуюсь больше», – соврал я очень уверенным тоном.

К сожалению, выбора у мне никакого не осталось: вскоре стало ясно, что Джон с братом из меня всё говно выбьют, если я с ними не «курцану».

Брат Джона зажёг стеклянный кальян, набитый коричневыми листьями, сделал мощную геркулесову затяжку, а когда выдохнул – вся комната заполнилась тошнотно-сладким дымом. Я взял, покашлял при первых затяжках, но быстро прочувствовал. В сочетании с Mad Dog 20/20, Southern Comfort, бутылкой вина, которую мы передавали по кругу и включённым альбомом Blizzard of Ozz, голова моя вскоре закружилась. Тот факт, что никто в школе меня не любил, стал исчезать из моего сознания как каракули «Волшебным маркером» стираются с грязного кулака.

Я сижу там с мутной башкой, покачиваясь, а брата Джона тут на гониво пробило. Рожа покраснела, исказилась, и он стал выкликать дюжины имён всяких древних духов и демонов, которых он собрался вызвать, чтоб они поубивали учителей, которые ставили ему плохие оценки, девушек, которые бросили его, друзей, которые его предали, родственников, которые с ним плохо обращались, боссов, которые его увольняли, в общем почти всех и каждого, кто попадался ему на жизненном пути с того возраста, как он стал чувствовать ненависть к себе.

Вынув из кармана пружинный нож, Джонов брат сделал длинный надрез по подушечке большого пальца и дал крови капнуть в небольшую чашу, наполненную свалявшейся пудрой в коричневых и белых пятнах. «Злой Ангарру! – начал. – Нингижидда! Тебя я призываю, Змей Преисподней! Тебя я призываю, Нингижидда, рогатый Змей глубин! Тебя я призываю, пернатый Змей глубин! Нингижидда!»

Он замолчал, затянулся, натёр свои губы кровавым порошком, не очень, похоже, беспокоясь о нашем присутствии.

«Я призываю тебя, тьмы созданье, способом тьмы! Тебя я призываю, созданье ненавистных, работою ненавистных! Тебя я призываю, создание Отбросов, ритуалами отбросов! Я призываю тебя, созданье боли, словами боли!»

Если трава такое даёт – то я пас. Я всё смотрел на пистолет, надеясь, что Джонов брат за него вдруг не схватится. В то же время я старался никак не показать, на что пялюсь, – не хотел к этому внимание привлекать. Брат реально чокнутый, и, если он ещё никого не убил, то почему бы ему под утро ещё и убийцей не стать?

Минуты и часы исчезали. Мы всё передавали кальянчик по кругу, только воду уже заменили на Southern Comfort – хотели ещё сильнее наебениться. На музыкальном центре – а может просто у меня в голове – крутился «Paranoid» Black Sabbath, кошка на меня шипела дико, комната вращалась, а брат Джона провоцировал меня выпить Southern Comfort из кальяна. «Давай до дна!» Червь бесхребетный, поднёс я сосуд к моим иссохшим от курения губам, и опустошил то, что есть, наверное, самый гнусный напиток из когда-либо кем-либо приготовленных. А потом… Потом я и не знаю, что происходило. Понимаю только, что я отключился, и снова стал площадкой для упражнений братьев Крауэлл в мягкой жестокости.

Меня разбудило шипение – в 5 вечера. В то время это для меня поздновато, во столько просыпаться. На меня пристально глядела кошка. Я ощупал мои глаза – глаза были на месте. И тут я начал блевать, и блевал долго. На коленях перед унитазом я вдруг понял, что мне преподали важный урок: с чёрной магией я могу перевернуть дно жизни, могу получить такую силу, которой люди будут завидовать, и свершать то, что никто больше не может. Заодно я узнал, что мне не нравится курить кальян с травой, ну или вкус воды из него.



ЧЕРВЯК СБРАСЫВАЕТ КОЖУ

Впервые я понял, что с нашей семьёй что-то не так, в шестилетнем возрасте. Тогда отец купил мне книгу про жирафа, который так был персонализирован, что это вроде как я – герой книги, и у меня всякие приключения и игры с другим зверьём. Была там, правда, проблема одна: везде имя моё написали как «Брэйн» (англ. brain – мозг, – прим. пер.), что рисовало в мозгу моём неприятную картину: жираф с мозгом на спине. Думаю, что отец эту ошибку и не заметил, а ведь вроде бы он мне имя дал.

Символично, как он со мною обращался – никак. Ему всё поровну было. Если я хотел его внимания, то его давали в виде ремня со звуком шлепков по спине. В час когда он приходил с работы, я обычно валялся, играя в Colecovision или рисуя картинки, и он всегда находил предлог сорваться на мне – из-за неподстриженного газона или грязной посуды в раковине. Я вскоре научился изображать, когда он входил ко мне, что занимаюсь чем-то серьёзным, даже если делать мне было вообще нечего. Моя мать считала, что его буйное поведение – последствие Вьетнама, посттравматический стресс, из-за которого он вскакивает среди ночи, орёт и разбивает что под руку попадётся. Я когда подростком приводил домой друзей, он неизменно спрашивал: «Сосал ли ты член слаще моего?» Понятно, подколка такая, ловушка – ответь хоть «да», хоть «нет», всё равно получится, что его член у тебя во рту бывал. В шуточном смысле, конечно.

Время от времени отец обещал куда-нибудь меня свозить, но в основном у него на работе вдруг что-то возникало. И всего лишь несколько вылазок наших мне запомнились. Обычно он меня вёз на мотоцикле к карьеру, открытой шахте, недалеко от нашего дома, где он меня учил стрелять из ружья, снятого им с мёртвого вьетконговца. Я унаследовал от отца точность прицела – пригодилось, когда я стрелял из пистолета железными шариками по зверюшкам или бросал камни в полицейских. Также я от отца получил дрянной характер с коротким фитилём, отчаянные амбиции, при которых остановишь меня только пулей или ударами, грубый юмор, ненасытную любовь к сиськам и аритмию сердца, которая благодаря дикому количеству наркотиков только ухудшилась.








Мама



То есть у меня с отцом очень много общего, но тогда я совсем не хотел этого признавать. Я почти всё детство и отрочество провёл в страхе перед ним. Он всё грозился выгнать меня из дома и не уставал напоминать по любому поводу, что я ничего не стою и ничего никогда не добьюсь. Так что я рос маминым мальчиком, ею балованным, но совершенно за это не благодарным. Чтоб ещё более приблизить меня к себе, мама постоянно пыталась убедить меня в том, что я гораздо сильнее болен, чем на самом деле, – чтоб держать меня дома и ухаживать за мной. Когда у меня пошли прыщи мать сказала, что это аллергия на яичный белок (у неё от него сыпь), и я ей долгое время верил. Она хотела, чтоб я был как она, чтоб я зависел от неё и никогда бы её не покинул. Когда я наконец покинул, в возрасте двадцати двух лет, она каждый день приходила в мою комнату и плакала, пока в один прекрасный день ей не померещился Иисус в дверном проёме. Приняв это видение за знак того, что за мною присматривают, она перестала плакать и завела крыс – вроде бы для того, чтобы кормить мою змею. В своём стиле сверхзаботы она выбрала самую больную крыску и меня заменила ею. Крысу она назвала Мэрилин, и не только её рот в рот реанимировала, но поместила в грубо сделанную из полиэтилена кислородную камеру – чтоб крыса пожила подольше.

Ребёнком всё, что происходит в твоей семье, воспринимается как норма. Но с подростковым возрастом маятник качается в другую сторону, и на смену принятия приходит отрицание. В девятом классе я начал всё сильнее ощущать одиночество, отсутствие друзей и сексуальную фрустрацию. В классе я обычно карманным ножиком взрезал кожу на предплечье. (Ныне десятки шрамов скрыты татуировками.) Я почти никогда не стремился преуспеть в учёбе. Всё моё образование в основном проходило после школы, когда я проваливался в мир фантазии – играл в ролевые игры, читал книги вроде биографии «Никто отсюда не уйдёт живым» Джима Моррисона, писал мрачные стихи и рассказы, и, конечно, слушал пластинки. Я начал ценить музыку – она теперь воспринималась как универсальное лекарство и доступ туда, где меня примут, где не существует ни правил, ни суждений.

Терпеть мою фрустрацию приходилось маме. Наверное, мои выпады против неё я унаследовал от отца. Одно время родители дико ругались – отец подозревал мать в измене с неким бывшим копом, который стал частным детективом. Отец по натуре всегда был подозрительным, и ревность свою никогда не мог отпустить – даже по отношению к первому парню мамы, Дику Риду, костлявому, которому отец по шее надавал, когда познакомился с мамой в пятнадцатилетнем возрасте. Один из самых громких скандалов произошёл между ними после того как отец, порывшись в сумочке матери, вытащил некую тканую салфетку и потребовал объяснений. Я так и не понял, чего подозрительного в этой тряпке – или она из какого-то неизвестного отеля, или, может, ей сперму вытирали. Помню, данный детектив, о котором идёт речь, несколько раз заходил к нам домой, с пулемётом и журналами «Солдат удачи», что меня сильно впечатлило, поскольку я тогда ещё хотел сделать карьеру шпиона. Ненависть и злоба вообще-то вещи заразные, так что я тоже скоро стал злиться на маму – она якобы разрушает семью. Часто сидя в своей комнате я плакал, представляя, что будет, если родители разведутся. Я боялся, что придётся выбирать между ними, а поскольку отца я боялся, то пришлось бы жить с матерью в нищете.

В комнате моей наравне с постерами Kiss, нарисованными мною комиксами и рок-альбомами также жила коллекция бутылочек из-под парфюмов Avon – мама мне их отдала. Каждый флакончик – в форме автомобиля, и, по-моему, именно Excalibur однажды вечером отправил мою маму в больницу. Она в тот день пришла домой поздно и не сказала мне, где была. Подозревая её в измене отцу, я разозлился, вышел из себя – как отцу тоже свойственно – и швырнул флакон ей в лицо. Из рассечённой губы потекла кровь, а пол в моей комнате – в дешёвых духах и кусочках голубого стекла. Шрамик у мамы до сих пор есть. Он постоянно напоминал ей о том, что не стоит заводить второго ребёнка.



КРУГ ПЯТЫЙ – ГНЕВНЫЕ

Потом, в ходе ругани, я ударил её, плюнул в неё и попытался задушить. Она никак не отвечала, только плакала, а мне было её ни капельки не жаль.

Однако гнев, копившийся во мне из-за того, что меня отдали в Христианскую школу, в обычной школе стал понемногу уходить. Мама разрешала «поболеть» дома, если, например, я никак не мог гладко причесаться и не хотел, чтоб меня таким видели девочки, или если кто-то в школе собирался меня избить до бесчувствия. Вот за это я стал её ценить. Но и это оказалось только одной фазой.

И вот, лёжа в своей кровати в последнюю ночь в Кентоне, я ненавижу родителей ещё больше, чем раньше. Я наконец-то только-только начал приживаться в Кентоне, а теперь должен жить на гопнических задворках Форт-Лодердейл, потому что отец устроился на новую скучную работу – мебель продавать. Я прошёл живым и невредимым самые мрачные места – от домов с привидениями до школьных спортзалов. Я употреблял дрянные наркотики, занимался плохим сексом и обладал нулевой самооценкой. Всё это было и прошло, и вот теперь – заново начинать. Переезду я не радовался. Я злился – не только на родителей, вообще на весь мир.




4. Дорога в ад вымощена хорошими письмами отказа


<…>я рос довольно одиноким ребенком и быстро приобрел некоторое неприятное манерничанье, которое все школьные годы отталкивало от меня товарищей. Одиночество выработало свойственную таким детям привычку сочинять разные истории и разговаривать с воображаемыми собеседниками. И думаю, с самого начала мои литературные притязания были замешены на ощущении изолированности и недооцененности. Я знал, что владею словом и что у меня достаточно силы воли, чтобы смотреть в лицо неприятным фактам, и я чувствовал – это создает некий личный мир, в котором я могу вернуть себе то, что теряю в мире повседневности.

    –?Джордж Оруэлл, «Почему я пишу» (перевод В.Ф. Мисюченко)




КРУГ ПЯТЫЙ – УНЫЛЫЕ



20 января 1988



Брайан Уорнер

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, Фл. 33063



Джону Глейзеру, редактору

Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308



Уважаемый Джон Глейзер,



Высылаю вам мой прежде не публиковавшийся рассказ «Всё останется в семье». В настоящее время рассказ предлагается только Вашему журналу. Был бы очень благодарен Вам, если бы Вы рассмотрели возможность публикации вышеупомянутого текста. Благодарю Вас за внимание, с нетерпением жду ответа.



С уважением,

Брайан Уорнер

ВСЁ ОСТАНЕТСЯ В СЕМЬЕ

Брайан Уорнер



Он надеялся, что магнитофон не сломан. Маленький, переносной, из тех, которыми пользуются в школе или библиотеке. Тедди даже не понял иронию ситуации – ведь магнитофончик-то этот купила ему Энжи. Он отёр угол от волос и крови и испустил вздох разочарования. «За телевизор мать меня убьёт», – решил он, окинув взором беспорядок, который наделал.

«Будь она проклята. Будь они все прокляты. Зачем она ранила Пег? Зачем? – он злобно пнул лежащий на полу труп. Её глаза глядели на него с пустым изумлением. – Сука. Ты убила Пег».

Мёртвый взор сестры не дал ответа. (Почему это, удивился он.) На лицо как будто тень упала. Он приподнял её голову за окровавленные волосы и увидал, что «тень» – это запёкшаяся кровь на щеке. Ещё он увидел, что пробоина в голове более не кровоточит – запёкшаяся кровь закрыла желеобразной пробкой.

Скоро мать вернётся. Нужно копать могилу.

Тедди встал и направился в комнату, где лежало сдувшееся пластиковое тело Пег. Из бескровной груди её торчал кухонный нож. Она смотрела в потолок с обычным своим выражением, округлив губы буквой «О». Казалось, она вот-вот закричит. Он приподнял её голову от пола и взглянул полными от слёз глазами на её плоскую, лишённую воздуха фигуру. Держа, как младенца, её голову, он рыдал, и в каждой слезинке мольба: вернись!.. Он был рад, что Энжи мертва – она заслужила каждый удар. Гладя искусственные волосы куклы, Тедди заметил, что от лежавшего в нескольких футах тела сестры идёт неприятный запах. Он понял, что это моча – когда он наносил последний смертельный удар он услышал, как опростался её мочевой пузырь. И ударил её ещё разок – она ж убила Пег. У него на то было святое право.

И очень осторожно положил он голову Пег на ковёр. Склонился, поцеловал в щёку, вытер жирную жидкость с резиновых губ. Мама ему говорила: не трожь Пег, не делай неприличного с её ротиком, но он не мог удержаться. Он слишком сильно любил её, чтобы просто так отстать. Если б мама обнаружила, какую непристойность он делает, она бы забрала Пег, как уже сделала раньше, и ему бы пришлось и её искать.

Подойдя снова к телу Энжи, он остановился полюбоваться на её наготу. Он всегда подглядывал из стенного шкафа за тем, как она переодевается, но так близко её прелести ещё не видал. Его заворожила тёмная полоска между ногами – у Пег такой не было. Он осторожно дотронулся до её бедра, но тут же отнял руку, как будто плоть была горячей. На самом деле не была. Вообще-то уже холодела. Четыре часа уже прошло.

«Ненавижу тебя», – сказал он в глаза трупа.

И снова потрогал её бедро – в этот раз подольше. Нежно провёл кончиками пальцев вверх по бедру, к промежности. Другой рукой раздвинул её ноги. Между них натекла лужа мочи размером с блин. Он с интересом засунул палец в гениталии. Она гораздо мягче Пег и, погодите – хотя тело уже холодное и мертвенно-бледное внутри она – тёплая! Её зловещая божественная сексуальность его взбудоражила.

Нужно остановиться – мать расстроится, если он сделает неприличное. Она всё неприличное ненавидела; папе тоже это дали понять, но более жёстким способом. Нравилось же ей только шить и смотреть «Семьи соревнуются». Любила она Ричарда Доусона этого.

Но сестра была такая упругая и мягкая. Вот у Пег кожа жёсткая, внутри – воск, а он имел её десять лет (в восемнадцатилетнем возрасте заказал её из грязного журнальчика). Энжи тогда было пять лет, и выросла она в молодую красавицу. На самом деле не так уж он её ненавидел, просто не стоило убивать Пег. А он только лишь подглядывал за тем, как она в душе моется. Ничего нового в этом нет. Но она бы матери донесла, а мать такую непристойность в доме своём не потерпела бы. Посему первым делом и надо было спрятать Пег. Мать очень старомодная, и многое ему приходится от неё скрывать.

В гараже он взял лопату и начал копать в саду. Надо успеть до прихода мамы.

Почва была мягкая, и на могилу едва ли ушло полчаса.

Время – дорого. Он пошёл помыться. С полотенцем вошёл в комнату Энжи. Взяв её за обе руки, он оттащил её на несколько футов – лужа впиталась в ковёр тёмным пятном. Он аккуратно промокнул, бросил полотенце в шкаф.

Пока он тащил её через гостиную, он обдумывал одну идею. Лучшая идея, которая ему когда-либо приходила в голову. Любила бы мама непристойное – она бы прям им загордилась бы.

Он отпустил руки Энжи и вернулся в свою комнату. Ему снова стало больно при виде мёртвой Пег; рана в её груди, казалось, расширилась и болела ещё сильнее. Но она же старая, подумал он. Может, умереть – лучший вариант для неё.

Тедди вытащил нож и протащил обмякшее резиновое тело куклы через кухню на задний двор. «Прости, Пег», – обратился он к её нарисованному лицу. Сейчас прям он её не будет хоронить, он сперва опробует свою идею. Если сработает – он её спрячет.

Времени уже совсем не было, ему нужно поспешить. Вернулся в комнату сестры, снял джинсы и опустился на колени рядом с трупом. От едкого запаха смерти подташнивало, но жизнь его слишком пугала. Он – наблюдатель. Но наблюдать уже поздно, а она – самый подходящий вариант. И он может её прятать. Как Пег.

Когда Тедди неуклюже взобрался на сестру, чтоб совершить инцест с некрофилией, к дому с хрустом подъехала мамина машина. Через грязное лобовое стекло она увидела, что у крыльца среди растений стоят и гниют мешки с мусором. Чёртов Тедди. Прям как папочка его.

Дёрнулся в ней раза четыре всего, и – кончил позорно; но задержался в ней на несколько секунд – очень понравилось это скользкое объятие на его плоти. Он смутился, но так уж ему нравились грязные штучки. Почему только мать не хочет понять того, что ему нужно?

«Тедди, я разве не говорила тебе выбросить мусор?», – крикнула она, резко распахнув входную дверь, которая ударилась о стену. Она сморщилась, увидев крысу, которая откуда-то выскочила и унеслась куда-то. Когда она пересекала гостиную, в голове у неё составлялся длинный список наказаний.

Тедди замер. Как же это всё объяснить матери? Надо было спрятать Энжи; если мать увидела, что…

«Тедди».

Он смотрел из своей позорной позы на ковыляющую по коридору мать.

Она остановилась. Снизу казалась древностью, Левиафаном. Трость – как ветка дерева.

Замороженная паника Тедди растаяла, он вскочил и руками прикрыл свои причиндалы.

«Тедди, а чего это ты мусор не выбросил?»

«Чё?» – его сбил с толку столь неуместный вопрос, её банальная игра в мамочку.

«А, да ничего особенного, – она ткнула палкой в Энжи с каким-то обычным любопытством. – Подштанники натяни».

«Мама, я не виноват, это она убила…» – он тут же закрыл рот – мать не должна знать про Пег. Она ненавидела Пег.

«Мертва, что ль?»

«Мама, я не хотел её убивать», – соврал.

«Ты опять за ней подглядывал», – расплылась мать в улыбке.

«Нет, мама, нет, я никогда за ней не подглядывал, клянусь».

«Подглядывал. Она мне всё рассказывает».

«Нет, мама!» Сказала-таки, вот сука. Вот бы её ещё раз убить – мало она мучилась.

«Я тебе говорила не делать непристойного. А теперь вижу – ты это с сестрою творишь. И что же мне делать с таким непослушным мальчиком?»

Данный риторический вопрос привёл его в полнейший ужас. А если телевизор отберёт? А если снова заставит пить таблетки, как она их называла? «Селитра»? Но с этим-то он справится – отлично научился прятать их под языком, потом выплёвывать в окно.

Хотя по росту Тедди выше матери, она подавляла его своим присутствием. Она переступила Энжи и замахнулась палкой, целя ему в голову. Она казалась громадной в своём изяществе.

«Плохих мальчиков нужно наказывать. Только так мы сможем сохранить семью».

Резко, удивительно сильно, дубасила она его по голове, пока он не рухнул на ковёр, обмякший, несправедливо обруганный.


* * *

Очнувшись, Тедди скорчился от дёргающей боли в веках. Они не открывались, как он ни старался. На своём паху он чувствовал хладность Пег, под собой – твердь земли. Мать эта чёртова с шитьём своим. Он потрогал веки, уверенный, что нащупает узелки.

«Тедди, – позвала мама откуда-то сверху, – ты плохо себя вёл. Больше ты не будешь смотреть на Энжи, я за этим проследила. Ты такой же, как твой папочка. Мне его тоже поучить пришлось».

Он услышал, как сверху скребут землю, и стал молить о прощении: «Мама, пожалуйста, я не хотел смотреть, прости меня, мама, пожалуйста…»

На лицо ему плюхнулась целая лопата земли, закрыв нос и рот, но руки его были зажаты между могил слишком сильно, чтоб он мог что-то сделать.

«Нужно удержать семью вместе».

Пока мать закапывала могилу, Тедди пытался освободиться; ему хотелось отплёвываться, но полный рот грязи не позволял провести подобные действия. Наверху мать бухтела про дисциплину, и наказание Тедди закончилось удушением, пока из глаз его сочились кровавые слёзы.



15 марта 1988



Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308



Брайану Уорнеру

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, ФЛ 33063



Привет, Брайан,

Благодарю за рассказ «Всё останется в семье». Мне очень понравилась идея, но хотелось бы чего-то более глубокого и сложного. Однако должен сказать, что пишешь ты хорошо, и я бы очень хотел почитать другие твои произведения. Но, Брайан, сперва я бы хотел предложить тебе как можно скорее ознакомиться с тем уникальным жанром прозы, который мы публикуем, оформив подписку на NT. Я могу выслать тебе следующие четыре номера всего за 12 долларов в год, подписка на последующие годы – 16 долларов. Я надеюсь, ты воспользуешься такой экономией – это свыше 35 % от обычной цены – и присоединишься к нашей чёртовой компашке. Если ты серьёзно настроен продать свои работы в NT – гонорары у нас два с половиной цента за слово – то ключом к этому служит хорошее знакомство с журналом.



До скорого,

Джон Глейзер,

Редактор



28 марта 1998



Брайан Уорнер

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, ФЛ 33063



Джону Глейзеру, редактору

Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308



Уважаемый Джон Глейзер,

Благодарю Вас за обнадёживающий ответ. Прилагаю чек за четыре номера NT. С нетерпением жду экземпляров журнала, пока же высылаю Вам три моих новых стихотворения, «Предмет сопротивления», «Витраж» и «Отель Галлюциноген». Надеюсь, это Вам придётся больше по вкусу.

Благодарю за рассмотрение моих предложений, жду свою подписку на Night Terrors Magazine.



Искренне Ваш,

Брайан Уорнер



ПРЕДМЕТ СОПРОТИВЛЕНИЯ

Когда вилка поедает ложку,

а нож порезал

отражённое в тарелке лицо:

обед окончен.



ВИТРАЖ

В деревянной тишине,

преклонив колени, блудники

ждут епитимью, а

идеалисты фальшезубые

бросают монетки на блюдечко,



зажгите свечку за грешников,

зажгите,



пророк самопровозглашенный, метафорами

изъясняющийся протестант

проповедует догму свою диатонически,

чашу опустошая беззастенчиво,



молитесь,

собирайтесь,

сквозь витраж мир красивее,



зажгите свечку за грешников,

и пусть весь мир сгорит



Лицемерие,

Лицемерие,

Лицемерие фактов;

И все сидят, как голодные губки,

Впитывая третичные факты жизни.



ОТЕЛЬ ГАЛЛЮЦИНОГЕН

Лежа в постели, размышляя

Просто о завтрашнем дне,

Гляжу на единственное пустое

Место, замечаю два пронзительных

Глаза, глядящих вверх,

вниз и под всякими странными углами

меня изучающие; и я

чувствую, как взор мой оттягивается прочь

от белого экрана перед

моими глазами и направляется

на восемь пустых пивных банок,

ненароком сложившихся в пирамиду.



И я опускаю веки подумать —

Сколько часов прошло

с момента, как я воздвиг

такую идеальную постройку из банок?

И я ли её создал?

Или наблюдатели?



Открываю глаза, возвращаю взгляд на пирамиду.

Но пирамида уже

превратилась в погребальный костёр, и

лицо там – моё.

Что это за пророчество, которое

приходит ко мне, как рассыльный,

равнодушный, неаккуратный, с посланием,

хочет только признания?

Но я не паду жертвою

такому откровению неуместности,

я не признаю этого извращения

мысли.

Не признаю.

Я швыряю подушку во

внутреннюю могилу, словно спасая свои глаза от ужасного понимания,

и я слышу пустой стук

семи опустошённых банок,

не восьми —

судьба ль оставила

одну стоять?

Зачем сей жестяной солдат

сопротивляется моему

подушечному разговору об аннигиляции?

Затем по какой-то странной, идиотской,

совершенно загадочной причине

эту банку вдруг прорывает на

жалкие рыдания.

Плачет ли он

по ушедшим друзьям и семье

или же по тому что

не с кем размножаться ему?

Они ушли…



Но нет, причина не в этом.

Это дитя плачет по материнской

измене.

Орущий страх покинутости.

И от этого плача, всхлипов, криков

Мёртвые банки воскресают,

глазам не верится,

но этот строй

алкогольных банок поёт

какофонию пустого бунта

моей Доктрине Аннигиляции,

обсуждённой на Встрече

Подушки в Верхах (которая ныне

пропала средь марширующих ног

алюминиевого сплава анархистов).



Боюсь, боюсь я этих

банок, бунтарок-нигилисток.

Как одна подходит – ребёнок-плакса,

страх мой, чую, нарастает,

и строит стену вокруг моей кровати,

стремясь всё заглушить,

но, без сомненья,

плакса заберётся на эту Китайскую,

как мне казалось, Стену,

которая сродни Берлинской.



И тут он заговорил.



Слова загадочным образом

вылезают сквозь дырку в голове,

подобные похоронной музыке: глубокая, звучная,

печальная.

И говорит мне: «Ты должен

поддаться своему сну.

Мы целый день сидим-планируем твоё присутствие,

а ты, придя, нас грубо

не заметил».



Я, очарованный, кивнул

невольно, и он закрыл мои глаза.



Нет.

Даёт мне очки-афродизиаки,

и я засыпаю в тени.



Сплю в поле гиацинтов и нефрита.



Когда я выполз изо сна,

я встал,

моя причёска – перепутанные златые локоны.

Иду на кухню,

к холодильнику со льдом.

Беру одну банку пива,

и, начав пить, слышу

плач покинутого младенца.



5 июня 1988



Брайан Уорнер

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, ФЛ 33063



Джону Глейзеру, редактору

Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308



Уважаемый Джон Глейзер,

Я получил первый экземпляр Night Terrors Magazine по почте две недели назад и уже прочитал весь номер целиком. Мне всё очень понравилось, особенно рассказ Клайва Баркера. Я не получил от Вас письма, и хотел бы спросить, получили ли Вы стихотворения, которые я присылал в письме вместе с подпиской. Мне ещё более чем раньше хочется публиковаться в Night Terrors Magazine – чувствую, что это идеальное издание для моих текстов. Ответьте, пожалуйста, как можно скорее, и сообщите, получили ли вы мои тексты, или мне стоит выслать их ещё раз.

Искренне Ваш, Брайан Уорнер



8 июля 1988



Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308



Брайану Уорнеру

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, ФЛ 33063



Привет, Брайан!

Рад получить письмо от тебя. Спасибо за тёплые слова про NT. Хочу сказать, что прочитал твои стихотворения, и они мне очень понравились, но я решил, что они не для журнала NT. Извини, я, возможно, забыл ответить тебе. Но, пожалуйста, пришли ещё какие-нибудь свои тексты. Мне действительно очень нравятся твои работы.



До скорого, Джон Глейзер, Редактор




5. У меня с рождения недостаёт средних пальцев


Давайте, детки, губы намажьте,
Наденьте шляпы, попами виляйте,
Плётки взять не забывайте,
Мы идём на Бал Фриков.

    –?Доктор Хук и Шоу Знахаря, «Бал Фриков»




Когда у тебя есть друзья – ты собираешь группу. Когда ты одинок – ты пишешь. Именно за этим занятием провёл я свои первые месяцы в Форт-Лодердейле. Пока отец мой работал в Levitz Furniture – предполагалось, что там для него открыты большие возможности – я сидел дома и воплощал свои самые сумасшедшие фантазии в стихах, рассказах и новеллах. Тексты эти я рассылал по всем изданиям, от «Пентхауса» до Horror Show и The American Atheist. Каждое утро, заслышав почтальона, я бросался к двери. Но в сумке у него лежали только разочарования: либо письма отказа, либо – вообще ничего. Напечатали в итоге один-единственный мой рассказ «Луна на воде» – о писателе-алкоголике, чью кошку звали Джими Хендрикс, и колодце, глотавшем всех, кого он любил – в маленьком журнале под названием The Writer’s Block («Писательский затык» или «Исписавшийся»).

В тот первый год во Флориде я тащил за собою разочарование, как прикованный к ноге железный шар на цепи. Чем больше я работал, тем меньше отдачи получал. Жил я жизнью совершенно жалкой: живу с родителями, посещаю Колледж общины Брауард, где слушаю журналистику и театр, потому что только это меня интересует. А ради карманных денег нанялся ночным менеджером в местный Spec, сетевой магазин грамзаписи, где вскоре я нашёл способ вернуться к той модели поведения, благодаря которой нажил проблем в Христианской школе.

В магазинчике этом ещё работали две красивые девчонки. Та, которой я нравился, была, конечно, сильно под веществами и бредила самоубийством. Ту, которая нравилась мне, звали Идэн, и, хоть назвали её так в честь Эдема, сада земных наслаждений, но она отказалась эти самые наслаждения со мною разделить. В наивной попытке предстать крутым я заключил с ними сделку: разрешу курить траву на задворках магазина, если согласны воровать для меня кассеты. А поскольку охранник обшаривал наши сумки всегда, когда мы покидали здание, то я купил им две шестнадцатиунцевые чашки для напитков в Sbarro, которые велел им заполнять кассетами The Cramps, The Cure, Skinny Puppy и тому подобным – сколько влезет. В ту неделю, когда вышел альбом Nothing’s Shocking группы Jane’s Addiction, я попросил Идэн украсть его, и попытался – безрезультатно – выманить её со мною на концерт этой группы в Woody’s on the Beach.

Моей первой статьёй, опубликованной в газете колледжа The Observer, как раз и стала рецензия на этот концерт, озаглавленная «Jane’s Addiction вернулись шокировать публику Woody’s». Разве я мог знать, что мою музыку будут десятки тысяч раз описывать словом из заголовка, причём слово это отнюдь не woody («деревянный»). Ещё более непредвиденным стал тот факт, что много лет спустя в номере лос-анджелесского отеля я буду пытаться остановить гитариста Jane’s Addiction Дева Наварро, который порывался сделать мне минет по ходу того, как мы занюхивали наркотики. (Если мне не изменяет память, Дейв закончил вечер в номере моего басиста Твигги Рамиреса, который вызвал двух дорогих проституток и трахал их под Eliminator группы ZZ Top.)

О чём я жалел больше всего, когда меня уволили из магазина, – за манкирование работой, а не за кражи, на которых меня так и не поймали, – так это о том, что мы c Идэн так никогда и не потусуемся. Но снова время и слава оказались на моей стороне – полтора года спустя я встретил её на концерте группы Marilyn Manson and the Spooky Kids. Она даже и не знала, что я играю в этой группе, пока не увидала меня на сцене – вот тут-то вдруг внезапно захотелось ей потусоваться со мной. Так что не извольте сомневаться – оттрахал я её, а потом не позвонил.

После увольнения я плотно занялся рок-критикой – писал для бесплатно распространяемого гида по развлечениям Tonight Today. Этим издаваемым на газетной бумаге журналом руководил жутковатый сторчавшийся хиппи по имени Ричард Кент, который мне так и не заплатил ни цента. Кент этот был совершенно лыс – за исключением седого хвостика – и носил толстые чёрные очки. По офису он перемещался, покачивая головой, как большой попугай, которому есть что сказать. Когда б я ни спросил его про статью или дедлайн он по несколько минут тихо пялился на меня. О чём он думал я не знаю, надеюсь, не о растлении меня.

Я вскоре обманом протырился в новый глянцевый журнал-стартап, 25


Parallel – просто сказал его владельцам, любовникам Полу и Ричарду, что у меня диплом журналиста и мои статьи выходили в разных журналах национального уровня. Они на эту ложь купились и взяли меня на работу старшим редактором. Я часто пытался представить себе Пола с Ричардом, занимающихся любовью, но такое измыслить невозможно совершенно. Пол, невысокий полный итальянец из Нью-Йорка, был похож на Ричарда, отразившегося в кривом зеркале – от был, наоборот, высокий, тощий, с жуткими прыщами и такими гигантскими зубищами, как будто это маска для Хеллоуина. Что меня больше всего вымораживало – у Пола на рабочем столе фотография обнажённого Слэша, выходящего из ванной. Я всегда гадал: ну при каких же обстоятельствах его сфотографировали?

Парочкой Пол и Ричард были безнадёжной. Обычно они сидели без гроша, в депрессии и слезах. Журнал месяц за месяцем выходил по единственной причине – они продавали диски, которые им по почте присылали бесплатно. Музыку они, как и большинство людей, которые не платят за неё, не ценили. Я для раздела развлечений писал безостановочно, но заметка, которой я более всего гордился, не была о роке. Она написана на тему, в которой сочетаются мои стремления быть журналистом и автором страшных историй.



25


Parallel, апрель 1990 года.

Мы всегда делаем больно тем, кого любим

(путешествие в мир БДСМ)

Брайан Уорнер



Застоявшийся запах секса и кожаных ремней бьёт в нос, когда входишь в «данжеон» Госпожи Барбары. После того, как её личный раб мне залепил глаза и проводил меня сюда, я несколько минут привыкаю к тусклому свету в этой гостиной, превращённую в камеру пыток; я беспечно кладу глазные наклейки в карман. Когда, наконец, глаза привыкли и зрение сфокусировалось, становится совершенно очевидным плотское сосуществование этой квартиры в Форт-Лодердейле.

Невысокая корпулентная женщина, которая представляется Госпожой Барбарой, на самом деле специалист по БДСМ (связывание и подчинение, если вдруг кто-то до сих пор считает миссионерскую позицию секс-стандартом), и её дом с сомнительной репутацией гораздо ближе, чем вы могли бы предположить.

«Какой бы ни была чья-либо фантазия – я её исполню», – уверяет она, показывая на всякие штучки, как будто взятые из порнофильма. «В коммерческих сессиях я на людях использую инструменты пыток. Я пытаю <гениталии>, прокалываю тело и связываю – в позах, которые крайне неудобны. И так оставляю надолго. Если сессия прошла хорошо и они были ответственными рабами, то я разрешаю им потом помастурбировать».

На стене напротив двери – ряд ростовых зеркал, по обе стороны от них – её рабочие инструменты. Мы подходим к набору, который справа. Она показывает мне жокейские шлемы, сбрую, электрошокеры для дрессировки собак, разные ошейники от блох, пара шпор и металлические зажимы для ног, запястий и больших пальцев.

«Ну, я не всегда их надеваю именно на запястья, лодыжки и пальцы», – смеётся она.



«Какой бы ни была чья-либо фантазия – я её исполню».


Далее на стене – изобилие всяких зажимов, хомутов, отягощения для них – всё, что применяется для растяжки нежных частей тела. А дальше – приспособление, которое она называет «щипцы для улиток».

«Эти прям идеальны для пыток <гениталий>, – радуется она, пощелкивая щипцами, как каким-то металлическим лобстером. – А кроме того, когда кто-то потом будет есть улиток – вспомнит обо мне». «Предупреждение читателям: журнал 25


Parallel не рекомендует пробовать это дома, или, например, в Joe’s Stone Crab.)

Чуть ниже – примерно 30 или около того петель. Резиновые, кожаные, металлические, размером от одного до четырёх дюймов. Явно китайское изобретение для продления полового акта. Мне лично они напоминают серьги пирата, но, народ, что в этом понимает такой как я, парень-с-обычным-сексом-и-Jell-O-по-праздникам?

Ещё ниже – маленький кожаный парашют на цепочке. Похоже на детскую игрушку; могу представить аутентичный бондаж для Черепашек-Ниндзя-Извращенцев. Она объясняет, что данное приспособление используется для «растяжки гениталий». Мне кажется, в магазине Toys «R» Us вы такое вряд ли найдёте.

Ещё страннее: под оборудованием для десантника из фрейдистских кошмаров – увеличительное стекло. Она вынимает его из ниши и говорит: «Это чтоб мужчины хорошенько разглядели, <что> у них есть, глазами чтоб увидели своими, а не выдумывали».

На верху стены – коллекция шипастых ошейников для рабов, кожаные лифчики, маски, кляпы и кисточки для сосков/пениса. Последнее она берёт в руки: «Заставляю мужчин плясать с этим, так, чтоб все кисточки крутились в одну сторону». В дополнение к этим скабрёзным игрушкам тут ещё и лошадиный хвост (с «анальной затычкой», для фанатов Мистера Эда) и настоящие шар с цепью, которые, как она уверяет, куплены на гаражной распродаже.



«На дни рождения и 4 июля я вставляю им в пенис и поджигаю».


На противоположной стене Госпожа Барбара хранит самоё своё опасное оружие, так сказать. Разумеется, там – масса цепей, а также трость из английской берёзы, несколько лопаток (плетёных, дубовых, резиновых, кожаных и пластиковых), измерительная линейка, просто линейка, мешалка для краски Dutch Boy, средневековый цеп с шипами, прозванный «яйцебойка», несколько плёток и столько кнутов, Индиана Джонс слюной изойдёт. Далее – напольные ящики, в которых лежат штучки вроде электронных стимуляторов мышц, одноразовые клизмы, свечки, резиновые перчатки, презервативы (она использует и Traditional Dry, и Naturalube Trojans), искусственная кровь, гипс, упаковочный полиэтилен Saran, паяльник, пластиковые зажимы для мусорных мешков, обезболивающий крем Icy Hot, перья, меха, щётки, детская присыпка, лосьон с витамином Е, вазелин и целый ящик помощи женатым парам (во всех цветах, формах и размерах), больше нижнего белья чем у Victoria’s Secret и Frederick’s of Hollywood вместе взятых и коробка бенгальских огней.

Я, профан наивный, спросил, огни-то зачем. Лучше б не спрашивал.

«На дни рождения и 4 июля я вставляю в пенис и поджигаю, – говорит она без тени сарказма. – По большей части всё это реквизит, но большинство мужчин любят одеваться в женское. Они и сюда приходят, чтоб побыть женственными».



«Так что я отняла у него кнут, заставила раздеться и уехать на машине домой голым».


Я осторожно выбираю, куда сесть, – на чёрное меховое покрывало, скрывающее полноразмерную кровать. Под ней, где нормальные люди ныкают, например, «Монополию» или даже кукол в виде группы KISS, я замечаю клетку для сна.

Хотя Госпожа Барбара занимается БДСМ коммерчески всего три года (коммерчески тут не в том смысле, к которому мы привыкли; её деятельность очень даже вне закона), частным образом она практиковала это 45 лет из её 57. Впервые она столкнулась с миром БДСМ «отшлёпай меня, проткни мне половые органы булавкой» в неопределённом возрасте двенадцати лет.

«Я тогда жила в Калифорнии, и ко мне домой приходил мужчина один 21-го года, – вспоминает она, закуривая сигарету. – Однажды он стал дразнить меня своим кнутом, что меня просто взбесило. Так что я отняла у него кнут, заставила раздеться и уехать на машине домой голым».

И ровно с того дня она стала издеваться над мужчинами – для их же удовольствия. Однако девственность она сохранила до 16 лет. После чего она стала заниматься своим делом частным образом, а в 1980 году переехала во Флориду. Однажды она поняла, что если дать рекламу, то всё то же самое можно делать с незнакомыми, но – за деньги. Сейчас при стоимости одной сессии (которая может длиться от 12 минут до 13 часов) в 200 долларов она зарабатывает в год примерно 25 000 долларов, и без налогов.

Её клиентам от 19 до 74 лет. Они находят её через такие вот частные объявления: «Откровенная зрелая доминантная женщина предлагает место для рабов на кратко- и долгосрочный период». Её клиент, как она утверждает – это чаще всего бизнесмен, семейный. «Я уверена, что чем выше начальник – тем сильнее на него давление, и тем больше он занимается такими вот вещами, – говорит она. – Я вижу лица, и я узнаю их по постерам разных кампаний. Не нахожу ничего необычного в том, что ко мне приходят пожарные, полицейские, адвокаты, судьи, пилоты и футболисты». И добавляет со смехом: «Большинство звонков мне поступает после трёхдневных выходных, которые эти мужчины проводят со своими жёнами, с семьёй, с которой они не привыкли проводить столько времени. Так что звонят мне со всякими странными заявлениями, типа я был “плохим мальчиком”, и надо его отшлёпать».

Она не только предоставляет услуги своим клиентам – сексуальным извращенцам, но и живущие с ней в одном доме её рабы отдают ей всё своё имущество. В настоящее время служитель развратного дома этой Домины – худой средних лет джентльмен по имени Стэн. Хотя он на добрых полметра выше Барбары, но из-за её тиранского поведения он съёживается, как побитый кот. В то время, как мой фотограф, Марк Серота, устанавливает дополнительный свет, она приказывает Стэну раздеться для фото; раб покорно выбегает из комнаты. Обращаясь ко мне, она объясняет: «Невозможно быть хорошей доминатрикс, если не понимаешь подчинение. Игра, в которую мы играем, это – у меня всё под контролем, и я заставляю их делать все эти вещи. Но на самом деле это именно то, что они сами хотят делать. Они ничего не решают. Ни даже что надеть и когда заговорить. Их жизни под моим тотальным контролем. Я для них всё. Они превратили свою жизнь в неразбериху и никогда не получали удовлетворения с женщиной. Так что я просто всё исполняю, им даже задумываться не нужно».

Очевидно, что мужчины вроде Стэна живут с ней и исполняют все её желания, и сексуальные, и наоборот. В обмен на её заботу он каждую неделю даёт ей определённую сумму денег, которой она его счета оплачивает. Она тут становится своего рода матерью. Чего они не знают, так это того, что большую часть их денег она сберегает и отдаёт им обратно, когда они решают уйти; ей нравится давать им новый старт.

Стэн возвращается. Я чуть более чем удивлён его видом. Помимо того, что он совсем голый, все волосы на теле сбриты, и на нём четыре или пять (стою не близко, всего не вижу) этих симпатичных металлических обручей, которые я описал примерно абзацев 27 назад; когда он идёт по комнате, они бряцают. Он застенчиво ползёт к чёрному кожаному креслу костоправа Госпожи Барбары, и она распинает его на стене. После того, как она заковала его шею, запястья и лодыжки, она привычным жестом вешает хирургические кровоостанавливающие зажимы ему на соски.



«Больно?».


«Больно?», – жеманно спрашивает она.






«Ну…», – начинает было он, но она, не дав закончить, хватает его униженные гениталии и сжимает их с лёгкостью покупателя в супермаркете Publix.

«А ну, чуть менее комфортно», – приказывает она, и её мальчик-игрушка тут же покорно разводит ноги в стороны под неестественным углом.

Когда вокруг сосков измученной груди Стэна образуется краснота размером с блин, я не могу удержаться, чтобы не спросить, что он чувствует. Он медленно, осторожно произносит: «Ограничение… кое-что чувствую, но трудно подобрать определение».

«Стэн совершенно не красноречив, к тому же он всегда недоговаривает, – вставляет сжимающая пах гуру. – Я всегда так обращалась с мужчинами. Всегда считала, что лучше им находиться в клетках и конюшнях, как псам и коням, а выпускать – только когда тебе захочется поиграть. Так очень удобно».

Вспышка камеры заставляет Стэна поморщиться. Госпожа Барбара в это время пошла открывать кому-то дверь. Пришёл Боб – её раб на полставки. Он принёс большую коробку – по её словам там видео с чёрного рынка – с трансвеститами. Боб – пенсионер и дедушка, Госпоже Барбаре служит при равнодушном согласии жены.

«Моя жена это приняла, но сама не в теме, – объясняет Боб, перебирая мелочь в кармане. – Она знает, что такая вот у меня сильная фантазия, и я от этого получаю удовольствие. Всё в порядке, пока она знает, где я и что люди вокруг меня здравомыслящие и достойные. Я жене никогда не солгу, не изменю ей. А здесь никаких трали-вали и не бывает».

С Бобом ли, Стэном или другими, Госпожа Барбара живёт жизнью гедониста. В свободное время она ходит под парусом, летает или ныряет. Питается когда захочет и где захочет, а о сексуальном удовлетворении вообще никогда не беспокоится: все эти мужчины у неё на это натренированы. «У Стэна эрекция только тогда, когда я прикажу, без приказа не разрешается. Он выучился включаться по команде».

Она представляет собою всю женскую суть, хотя это, конечно, противоречит тому, что мы полагаем нормальным поведением. Но как бы там ни было, её никогда не арестовывали и она заколачивает чёртову кучу бабок!

Я чувствую, что пора бы мне уже вернуться в мою Америку, где яблочный пирог и никакого секса до свадьбы. Так что заклеиваю глаза и следую за ней во влажный солнечный день. Когда мы так вот ступаем по шрифту Брайля в поисках машины, она шёпотом подытоживает: «Они считают меня чудесной. Кто-то решит, что я – псих. Так почему бы не быть там, где тебя боготворят?»



А вскоре я встретил женщину, которая будет мучать меня гораздо тоньше и больнее, чем Госпожа Барбара могла бы придумать со всеми своими адскими инструментами садизма. Звали её Рейчел. Мне было тогда 19, ей – 22, а познакомились мы в местном клубе Reunion Room, в который меня пустили только потому, что я журналист, а так мне по возрасту ещё не полагалось. Рейчел была такой красивой, что на неё смотреть было больно – я ж понимал, что мне её не заполучить. Она была моделью – такая с рыжей стрижечкой под Бетти Пейдж, изящной фигурой и идеальными чертами лица с резкими скулами.

Мы разговорились. Рейчел рассказала, что только что порвала со своим молодым человеком, который пока что проживал с ней под одной крышей, но подыскивал себе новое жильё. Как только я понял, что она всё ещё тяжело переживает разрыв, уверенность стала медленно заполнять меня. Вообще-то через месяц Рейчел должна была ехать в Париж на всё лето, так что у меня было как раз достаточно времени, чтобы с ней пообщаться и очаровать каким-то чудом. Какие письма мы писали друг другу через Атлантический океан – и жаркие, и вдохновенные! Меня прям накрывало. По её возвращении отношения наши возобновились с ещё большей страстью. В отчаянной попытке завоевать её любовь (ну или хотя бы потрахаться) я однажды вечером послал ей сообщение на пейджер. Пару минут спустя у меня зазвонил телефон. Я взял трубку.

«Вы почему отправляете сообщение на этот номер?», – враждебный мужской голос спросил.

«Это номер моей девушки», – воинственно ответствовал я.

«Это ещё и номер моей невесты», – его выстрел. В этот момент сердце моё замёрзло и раскололось, и каждый осколочек отозвался страшной болью внутри.

«А вы знаете, – заикнулся я, – что она спала со мной?»

Он не разозлился и не пригрозил меня убить. Он был в шоке, как и я. Я потом чуть не год ходил с туманом в голове и ноющим сердцем. Как только начал в себя приходить – она позвонила.

«Не знаю уж, как тебе об этом сообщить, – начала она, – но я беременна».

«Мне ты зачем это говоришь?» – спросил я как можно холоднее.

«А я просто не знаю, чей ребёнок – твой или его».

«Ну, полагаю, нам стоит предположить, что его».

И положил трубку.






Два года спустя я случайно увидал её в закусочной. Выглядела она всё так же – красавица сдохнуть просто – но в модельном бизнесе у неё ничего не получилось. Она стала офицером полиции и выглядела причём, как мечта любого мужчины о доминатриксе: синяя форма, фуражка, дубинка.

«Тебе стоит познакомиться с моим сыном, – сказала она. – Вылитый ты».

Я побледнел, челюсть отвисла, я попытался воскликнуть: «Чо?». Тут же мне представились алименты, ребёнок по выходным, муж-мститель.

Насладившись вполне моим шоковым состоянием, она из груди моей вытащила кинжал с той же быстротой и жестокостью, с которой вонзила его. «Хотя я знаю, что он не от тебя. Я анализ крови сделала».

В результате предательства Рейчел, которая обманывала меня, будучи помолвленной с другим, я пообещал себе, что эмоционально изолирую себя от мира и не буду верить никому. Я не хотел снова быть сметённым чувствами; мне нужно было перестать становиться жертвой собственной слабости и неуверенности относительно других людей, особенно – женщин. От Рейчел у меня остался шрам, глубже которого я сам себе не нанесу. Именно из злости и мести решил я прославиться – чтоб она пожалела, что бросила меня. И ещё была одна причина: я разочаровался в музыкальной журналистике. Проблема была не в том, как и что я пишу и для каких журналов, а в самих музыкантах. С каждым мною взятым интервью я всё больше и больше лишался иллюзий. Никому нечего было сказать. Мне казалось, что я сам за них ответил бы на свои вопросы гораздо лучше, их даже спрашивать не стоит. Так что я захотел оказаться по другую сторону карандаша.






А интервьюировал я Дебби Харри, Малколма Макларена и Red Hot Chili Peppers. Я писал промобиографии для Ингви Малмстина и других металлических мудаков. У меня даже вышла статья про Трента Резнора из Nine Inch Nails – безо всякого предчувствия, что очень скоро у нас сложатся отношения, которые, как в «данжене» Госпожи Барбары при длительном пребывании, зашкаливают и болью, и удовольствием.






Впервые я увидел Трента при таких обстоятельствах – он сидел во время саундчека своего в углу, мрачный такой, а его тур-менеджер, мужик в дредах Шон Биван, его прям собою накрывал для защиты. Как только мы начали разговор, он смягчился, подобрел. Но я – кто был я? Просто очередной журналист, и почему б со мною не поговорить, чтоб убить время до концерта в городе, где он не знал никого.

Когда Трент Резнор в следующий раз приехал в наш город, я выступал у него на разогреве.







Часть вторая: деформография





6. Страшненькие мальчики


В гневе он вскинул руки. «Я без всякого сарказма, я пытаюсь слегка словами вас шокировать, чтоб вы поняли, что вы оба говорите, как сумасшедшие! Вы говорите о том, что какой-то чёртов псевдоним – ожил!»

    –?Стивен Кинг, «Тёмная половина»




«Мэрилин Мэнсон» для такого разочарованного писателя, как я, был отличным героем для рассказа. Он представлял собою такого персонажа, который из презрения к миру и более того – к себе, делает всё, чтобы как-то обманом заставить людей полюбить себя. А потом, завоевав их доверие, он его же использует, чтоб уничтожить их.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/merilin-menson/marilyn-manson-dolgiy-trudnyy-put-iz-ada-40159828/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения